— А, привет, Васильич, — сказала медвежья шкура. — Привел? Давно пора. Хорошая девочка. А я и не знал. Будем знакомы.

— Мы спешим, — бросил Рябиков и потянул Тоню дальше.

Они стали спускаться по крутой железной лесенке. Больше, к радости Петра Васильевича, на пути никто не попадался, и они наконец очутились в регуляторской. Синим отливом поблескивали металлические дуги, горели красные огоньки. Петр Васильевич нажал какую-то кнопку и сказал в круглую сеточку:

— Мамкин, я здесь. Все в порядке?

— В порядке, привет, Петр Васильевич. Все на месте! — послышалось откуда-то из стены. — Вместо Чистякова сегодня Римма. У Чистякова бюллетень. Грипп схватил.

— Хорошо, — сказал Рябиков и нажал другую кнопку. — Римма, это я, Рябиков! Здравствуй! Выписку хорошо знаешь?

— Это и есть театр? — спросила Тоня, с каким-то даже страхом оглядывая помещение регуляторской.

— Вот театр. Смотри сюда.

Он велел ей заглянуть в маленькую щелку. Тоня увидела огромный зал в огнях и золоте. Было много детей. Они занимали места и громко переговаривались между собой. А где-то рядом бестолково грубили трубы и, будто передразниваясь, пилили скрипки.

— За нами оркестр, — пояснил Рябпков. — Слышишь? Это музыканты настраиваются.

В тесной регуляторской стояли две треноги с просиженными кожаными сиденьями. Петр Васильевич покрутил сиденье, и оно поднялось выше. Но он что-то прикинул и сказал:

— Низковато.

Петр Васильевич вышел и вернулся с толстой твердой подушкой. Положив ее на сиденье, он усадил Тоню так, чтобы ступни ее упирались в перекладину треноги. Показав на широкий вырез под потолком регуляторской, он сказал:

— Смотреть будешь сюда.

Тоня увидела перед собой доски пола, а за ними, совсем близко, желтый плюшевый занавес. Она подняла голову — занавес уходил вверх, как дорога.

И вдруг кто-то приглушенно произнес:

— Регулятор, приготовиться! Выводить зал!

Петр Васильевич, который уже устроился на другой треноге, взялся обеими руками за черные рукоятки и медленно повел их вниз. И сразу же ярко, как солнце, засветился желтый занавес. Затих оркестр, и в зале наступила тишина. И сейчас же, как гром, так что Тоня даже вздрогнула, совсем рядом ударили барабаны.

— Теперь начнется, — наклонился к ней Петр Васильевич.

Занавес пополз вверх, и на Тоню повеяло холодом. Почти рядом она увидела чьи-то беленькие лапки. Занавес поднялся еще выше и исчез, а перед Тоней открылся целый звериный город.

У зверей был праздник.

Тоне нужно было не только смотреть спектакль — еще показывать его кукле Люсе. Надо было держать Люсю так, чтобы она тоже все хорошо видела. Сперва Тоня даже спрашивала Люсю: "Интересно, да? Нравится?" Но вскоре кукла уже лежала у нее на коленях вниз лицом, а Тоня, замерев, во все глаза глядела на сцену.

Сидя на своем привычном месте, Петр Васильевич украдкой наблюдал за маленькой гостьей. Она сидела не шелохнувшись, почти не мигая, с полуоткрытым от удовольствия ртом. Щеки Тони порозовели. В регуляторской было душно, и Рябиков включил вентилятор. Но Тоня не замечала ни жары, ни внезапно пришедшей прохлады. И как-то рука Петра Васильевича сама по себе оторвалась от рычажка реостата и легла на голову девочки. Он осторожно погладил ее шелковые волосы и почувствовал, как Тоня чуть заметно вздрогнула и… — или ему это только показалось? — прижалась к его ладони.

Наступил антракт.

Петр Васильевич оставил Тоню и велел ей ничего не трогать. Наскоро выкурив сигарету, он поднялся в актерский буфет и попросил взвесить ему самый большой апельсин. Потом вернулся в регуляторскую.

— Тебе, — сказал он и протянул апельсин.

Но Тоня вдруг убрала свободную руку за спину:

— Мне не надо. У нас все есть.

— Ну, вот еще… — Рябиков как-то сразу растерялся. — Ты смотри. Таких апельсинов нигде нет.

От отколупнул кусок толстенной шкурки и стал очищать апельсин. В регуляторской приятно запахло. Потом он взял Тонину руку и вложил в нее апельсин, ставший вовсе не таким большим.

Тоня ела апельсин и спрашивала:

— А зачем эти колесики?

Рябиков пояснял.

— А можете сделать, чтобы везде-везде стало темно?

— Могу!

— Сделайте! — Она даже зажмурилась, вообразив такой невероятный случай.

— Зачем же? — опешил Петр Васильевич.

— А интересно. Вот все завизжат!

Он погрозил ей пальцем и улыбнулся. Ему правилось, что Тоня даже не верит, что он такой большой начальник — командует всеми огнями в театре.

А та немного помолчала и вдруг спросила:

— А как мне вас называть?

Он задумался. Уж очень не хотелось, чтобы она звала его "дядей Петей".

— Меня Петром Васильевичем зовут, Тоня.

— А вот я и не Тоня. Отгадайте, кто я?

— Отгадаю.

— Ну, кто?? Ни за что не отгадать!

— Ты — Жульетта.

Тоня насторожилась:

— А откуда знаете?

— Знаю! Давно.

— А откуда?

Но тут снова послышался голос:

— Начинаем второе действие… Рябиков, приготовиться. Свет в зале!

Тоня прильнула к вырезу, открывающему ей сцену.

Глава 5

ОДНО НЕОСТОРОЖНОЕ СЛОВО

Как полюбил Рябиков театр!

Скажи ему кто-нибудь лет пятнадцать назад, что с годами он заделается чуть ли не артистом, будет участвовать в представлениях, он бы только отмахнулся. А теперь не понимал, как мог раньше жить без театра. Нужно было, и Петр Васильевич проводил в нем дни и ночи, лишь бы добиться слаженности на сцене.

Всякий раз, сидя в регуляторской во время спектакля, он волновался не меньше любого исполнителя, и, хотя пальцы его механически передвигали рычажки реостатов ровно на столько, на сколько это предписывалось строгим порядком постановки, Петру Васильевичу каждый раз казалось, что он по-своему освещает сцену и что именно от него зависит, насколько удачно пройдет спектакль.

Тоня уже заметила, что стоило ему повести рычажки вниз — и все на сцене становилось красным, а солнце заходило за горы. Стоило поднять их вверх — и откуда-то возникал лунный свет. Нажимал он кнопку — и зажигались звезды, а большая круглая луна загоралась ярче и ярче.

На сцене все было так интересно. Но и за руками Петра Васильевича было интересно следить, а потом смотреть, что стало на сцене.

Но вот последний раз ударили и задрожали могучие барабаны, и золотой занавес опустился. Петр Васильевич вырубил сцену и стал включать зал. Актеры выбегали кланяться. Тоня видела только их ноги. Наконец занавес потух и сделался тусклым и скучным.

— Вот и все, — сказал Рябиков. — Ну, понравилось?

Тоня была разочарована тем, что все так быстро кончилось. Она сказала:

— А я бы Тараканища не испугалась. Я бы ему как дала!..

— О, я знаю, ты смелая. Видел.

Петр Васильевич затянул чехлом реостаты.

Узкими лесенками пошли к выходу. Пахло чем-то сладким, как на кухне, когда готовят пирожные. Чтобы сократить путь, Рябиков повел Тоню главным актерским коридором. В открытые двери маленьких комнат без окошек было видно, как перед ярко освещенными зеркалами артисты стаскивали с себя волосатые шкуры. В одной из комнаток на диване валялась зеленая лягушечья оболочка, в другой лежала голова льва.

Тоня во все глаза глядела на эти удивительные вещи. Так и тянуло что-нибудь потрогать. Но Рябиков вел ее по коридору как мог быстрее.

Внизу, возле служебного гардероба, к Тоне, уже одетой, подошел толстенький лысый человек со скрипкой в черном футляре. Музыкант тоже собирался домой. Остановившись возле Тони, он приподнял за подбородок ее голову и громко сказал:

— Ах, какие у нас глаза! Доченька! Маслины алжирские… — И, обернувшись к Петру Васильевичу, добавил: — Ваша такая?

— Моя, — буркнул Рябиков, не желая давать объяснений.

Вышли на улицу. Моросил мелкий, как мокрая пыль, дождик. Лишь только захлопнулись за ними двери с тугой пружиной, Тоня сразу же вырвала свою руку: