— Слышали?

И она коротко ответила:

— Да. Знаю.

Спектакль начался с незначительным опозданием. Но смех сегодня раздавался реже обычного. Да и в рядах оставалось всё больше и больше незанятых мест.

К третьему акту приехал Долинин. Он был преувеличенно серьёзен. По-обычному очень тщательно одет в чёрный, отлично сшитый костюм.

В антракте в актёрском фойе вокруг стола, покрытого красным бархатом, собрались все, кто служил в театре. Явились и незанятые в утреннем спектакле.

Долинин отпил воды и обратился к труппе с коротким словом.

Он говорил о том, что настал решающий час для страны, что теперь винтовку возьмут все: инженеры, учёные, актёры — и враг будет разгромлен. Призывал к спокойствию и самообладанию, хотя сам заметно волновался, заявил, что первым включает себя в число добровольцев, идущих на фронт.

Актёры слушали молча. Справа у дверей толпились музыканты, рабочие сцены, реквизиторы.

Речи были немногословны. В победу верили все. Хромой бутафор Алексеич вдруг рассказал, как гнали "германа" под Ригой в шестнадцатом году, сообщил, что у него три сына в армии.

Любимица публики, пожилая актриса, говорила о том, что и женщины не будут в стороне в этой войне.

Последний акт играли торопливей, чем обычно. Два раза опаздывал оркестр, и музыканты виновато улыбались.

После спектакля Нелли Ивановна ехала домой вместе с Долининым. На солнечных улицах было много народу. Оглушительно гремело радио.

Всю дорогу они оба молчали. Молчал и шофёр. Наконец Долинин неожиданно сказал:

— Вероятно, машину на днях придётся сдать.

Первым желанием Нины в эти дни было как можно скорей увидеть отца, поговорить с ним, решить, как ей быть. Она несколько раз звонила по телефону, который он ей дал, но то отвечали, что полковник занят, то, что его нет и сказать, когда он будет, трудно.

Она звонила из дому, когда там никого не было, или бегала в автомат. Никто не должен был знать о том, что она задумала. И только в конце второй недели она, позвонив однажды утром, услышала его голос.

Он обрадовался её звонку и сказал, чтобы она пришла через час, объяснив, где он находится.

Нина покинула душную будку автомата и, не заходя домой, направилась по указанному адресу.

Город был заклеен плакатами. Тень Наполеона чернела за спиной жалкой фигурки Гитлера. Женщина-мать призывала к защите Родины. Уже выгоревшие на солнце утренние газеты на стенах пестрели передовыми, требовавшими стойкости и мужества.

Ходить медленно в эти дни становилось трудно. Обычно неторопливые, ленинградцы теперь все спешили. Прежде стоило кому-либо задержать прохожего и спросить у него, как попасть на ту или другую улицу, — и тот немедленно останавливался и до тех пор и с такими подробностями объяснял приезжему, на чём и куда ему следует доехать, что внимание становилось в тягость.

Теперь всё изменилось. Носились слухи, что в город проникли шпионы, что они выведывают адреса военных объектов и оборонных заводов. И ленинградцы сделались подчёркнуто бдительными. Теперь ко всякому, кто о чём-либо расспрашивал, относились с подозрительностью и вместо вежливых объяснений отмалчивались, да ещё поглядывали, спроста ли человек интересуется, как проехать на Выборгскую набережную.

Порой дело принимало серьёзный оборот и ничего не подозревавший иногородний гражданин попадал в весьма неприятное положение.

Вот и сейчас на углу Литейного Нина увидела толпу, которая, окружив дюжего парня, одетого в милицейскую форму, чего-то от него требовательно допытывалась.

Белёсый, аккуратно подстриженный милиционер, сняв фуражку, вытирался платком и плохо выговаривал по-русски:

— Мне Палтийски вокзал… Палтийский…

— Гляди, — обратился к Нине какой-то старик в белой косоворотке. — Балтийский вокзал ему. Чего захотел! И причёсан не по-нашему. Ещё в милиционера нарядился. Свести его куда следует…

В толпе покрикивали:

— Проверить надо!

— Внешность очень подозрительная!

— Главное — не отпускать!

Кто-то пытался урезонить наиболее активных:

— Граждане, но нельзя же так… Только и видим…

Но в толпу уже тащили проходившего мимо майора.

Тот козырнул растерявшемуся задержанному и попросил предъявить документы. Милиционер, видно, и сам был рад увидеть военного. Он торопливо вытащил из гимнастёрки какие-то бумаги и протянул майору.

Майор принялся их перечитывать, потом сказал:

— Всё в порядке, граждане. Эстонский товарищ. Срочно возвращается по месту службы. Прервал отдых в Сочи.

В толпе облегчённо и, кажется, разочарованно вздохнули. Майор вернул документы эстонцу.

— Второй трамвай, — майор поднял два пальца. — И спрашивайте только у кондуктора.

— Но не каварит контуктор… — развёл руками задержанный.

Кругом уже добродушно смеялись.

— Действительно, трудный случай, — сказал майор. — И таблички с вагонов сняты. Идёмте со мной, покажу, где садиться нужно. — И повёл эстонца к трамваю.

Вслед им кричали:

— Обижаться не надо! Время военное, порядка требует…

Нина двинулась дальше, и снова на пути её выросло препятствие. Улицу пересекала далеко растянувшаяся колонна женщин и девушек. На плечах они несли лопаты. Иные из девушек шли в нарядных косынках и в туфлях на высоких каблуках.

Стоя на углу, Нина долгим взглядом провожала уходивших. И вдруг ей подумалось — до чего же она верно делает, что идёт к отцу. Она попросится снайпером, нет, разведчицей… кем угодно. Только не бездействовать сейчас, когда от каждого требуется отдать всё, что он может… До чего же наивны и смешны были утверждения матери. Она считала, что Нина должна и теперь подавать в консерваторию. Ведь её могли принять без экзаменов.

Экзамены! Музыка!.. Разве можно сейчас о них думать?! Нина пожала плечами и убыстрила шаг.

Здание, где размещалась воинская часть, которой командовал Латуниц, находилось в саду. Ещё десять дней назад здесь была обыкновенная школа. Теперь в полураскрытых воротах стоял часовой. Нина назвала свою фамилию. Часовой выкликнул кого-то из группы военных, сидящих невдалеке на садовой скамейке.

К Нине подошёл молодой лейтенант с красной повязкой на левой руке.

— Идёмте, — сказал он, откозырнув.

Вслед за лейтенантом Нина пошла через сад. На скамейках и за вынесенными на траву детскими партами сидели и курили командиры. Иные группами толпились на дорожках, что-то рассказывая друг другу. Видимо, все чего-то ожидали.

Длинным тёмным коридором лейтенант повёл Нину в глубь здания. Затем поднялись по лестнице и, миновав дежурного у телефона, очутились у двери с надписью: "Учительская". Лейтенант приоткрыл её, спросил: "Разрешите?" — и пропустил вперёд Нину. Когда она входила, полковник стоял у окна и курил, глядя в сад. Он сразу же обернулся и, чуть улыбаясь, пошёл навстречу дочери. Нине показалось, что он похудел и осунулся с тех пор, как она его видела. Под глазами легла синева.

Латуниц пожал ей руку, как старому приятелю, и усадил в кресло у круглого стола, покрытого синей скатертью, а сам, по обыкновению, принялся ходить по комнате.

— Ну, — спросил он, — что скажешь нового?

— Я пришла… — Нина хотела начать издалека, но вдруг всё забыла и, встав с кресла, сказала: — Я пришла, чтобы попроситься с тобой в армию.

— В армию? Ишь ты! Что же ты там будешь делать?

— Что угодно, что велят, — твёрдо сказала Нина. — Я сейчас не могу сидеть здесь.

— Ну, а мать как же на это смотрит?

— Мама говорит, что я должна заниматься музыкой.

— Ну и правильно, — сказал полковник. — Ты что же думаешь, мы теперь рояли на дрова переломаем, а?

— Нет, я так не думаю, но сейчас… — Она замялась и не знала, что говорить дальше.

В это время в дверь постучали, и полковник громко сказал:

— Да.

Вошёл невысокий худощавый военный с зелёными петлицами. В руках он держал объёмистую папку. Когда он закрывал за собой дверь, Нина заметила, что в коридоре ждало ещё несколько командиров.