Подтянув под себя негнущиеся локти, Герман сел. С волос на шею посыпался песок. Спина отозвалась далёким спазмом то ли растяжения, то ли ушиба, но функционировала вполне удовлетворительно. Он огляделся.
Пляж окружали пальмы, темневшие на фоне густого тёмно-синего неба и бесформенные в ночи камни. Белеющая полоска пляжа терялась за поворотом, а с другой стороны над пляжем возвышалась темная и гладкая, залитая матовым лунным светом скала. Вокруг не было ни души.
Герман осмотрел себя. Вся одежда – мокасины, джинсы, рубашка, ремень – была на нём. Не хватало только часов, чей массивный браслет всегда ощущался на руке. Подарок жены на его тридцатилетие. В ярком лунном свете на левом запястье виднелась лишь полоска незагорелой кожи, всегда скрытая от солнца браслетом.
«Как жалко. И жена расстроится…»
От мысли о доме стало одиноко и ещё грустней. Тут до него дошло, что жену скорее будет интересовать более важный вопрос: куда подевался он сам? То, что самолёт потерпел крушение, сомнений не вызывало: Герман отчетливо помнил треск рвущейся обшивки и поток воды, молниеносно подмявший под себя впередистоящие ряды кресел. Пассажиров должно было смыть в океан. Вместе с ними в океан, должно быть, вынесло и Германа.
Сейчас вода выбросила его на какой-то берег. На берегу, тем не менее, он был один. Это могло означать либо то, что всех остальных уже разыскали и спасли, либо что кроме него не удалось спасти никому. Впрочем, вторая мысль тут же представилось ему маловероятной, потому что из трёхсот пассажиров, обычно помещающихся в таком самолёте, не могли погибнуть ВСЕ. Во-вторых, командир Пелещин говорил о спасателях, которые знали о месте приводнения. То есть где-то здесь сейчас должны были плавать спасательные корабли, светить прожекторы, летать вертолёты и прочее, и спасать оставшихся в живых людей. Однако, ни рокота вертолётных двигателей, ни прочего шума Герман, сколько ни старался, услышать не мог. Радости это не добавляло.
Плюс для него, на данный момент, вырисовывался только один: он лежал на твёрдой земле, то есть находился на каком-то из Канарских островов. А раз так, то где-то рядом должны были быть люди. Эта спасительная мысль вселяла надежду.
Герман поднялся на ноги, оглядев под собой песок в поисках пропавших часов и, конечно же, ничего не найдя, пошел вдоль прибоя. Селения, вероятнее всего, должны были встретиться именно на побережье.
«Людям свойственно селиться у моря, – размышлял он на ходу, – хотя… Это остров в океане, а на островах люди могут стремиться жить и вдали от стихии. Стихия непредсказуема.»
Только что в самолёте Герман читал путеводитель по Канарам и вспомнил главу о тенерифском городе Ла Лагуна. Этот город считался культурной столицей архипелага – именно там находился местный университет – и был столицей Тенерифе вплоть до 1723 года. При этом Ла Лагуна была далеко не портовым городом. Как объясняла книжка, испанские конкистадоры избегали строительства столиц на побережье, поэтому Ла Лагуна находилась вдали от опасного моря. Делалось это из-за боязни пиратов и прочих врагов, вроде тех же англичан с их адмиралами Блейками и лордами Нельсонами. Теперешняя столица острова, город Санта Круз, был объявлен таковой уже в более спокойные времена, когда на первое место вышли интересы торговли, и близость к морю стала необходима всевозможным негоциантам.
Идти было тяжело, хотя песок под ногами был твёрдым и ровным. Тело ломило, а затылок гудел то ли от сотрясения, то ли от нервного истощения, то ли просто от голода: желудок у Германа был пустой. Мокрую одежду Герман снимать не стал: штанины разбухшими швами постоянно терлись друг о друга, но хотя бы чуть-чуть его согревали. Промокшую рубашку Герман выжал и снова надел на себя: на теле она должна была высохнуть быстрее.
Ничего подобного с Германом никогда в жизни не происходило. Все сознательные тридцать пять лет, что он прожил до этого момента, он старался не рисковать жизнью, потому что жизнь свою берёг и ценил. Жизнь – субстанция эфемерная, она уникальна и скоротечна, а потому не нужно подвергать её испы- таниям на прочность. Человеческая жизнь, как, собственно, любая жизнь вообще, была для него чем-то священным.
Герман до сих пор помнил, как однажды во Франции, где они часто бывали, недалеко от Сан Тропе они с женой сидели за бутылкой белого вина и ели устрицы, ракушки и прочие французские морские деликатесы. В одной из ракушек Герман обнаружил четырёх крошечных крабов. Видимо, недавно родившихся, потому что были они совсем маленькими и абсолютно белыми. Гер- ман не смог выбросить их и, когда жена удалилась укладывать детей, помчался к берегу моря, зажимая в горячей ладони крабовых детёнышей, и в итоге выпустил их в прибрежную сантропешную гальку. Тогда он тоже был на берегу. Тоже абсолютно один. Была ночь и на небе светила точно такая же слегка «сдутая» луна.
«Как я остался цел? – крутилось у него в голове. – Или, действительно, родился в рубашке? Я не разбился при посадке, не захлебнулся в океанской волне и не утонул потом, плавая без сознания в открытом океане! И сейчас цел и невредим на берегу. Вытащить меня никто не мог, иначе бы сразу отвезли в больницу или к себе домой, привели бы в чувство наконец, но не оставили здесь одного среди ночи. И сколько времени я провёл в воде? Час, два, всю ночь, сутки?»
За поворотом, до которого Герман вскоре добрёл, не оказалось ничего нового: такой же безлюдный, залитый лунным светом пляж, который извивался влево и должен был увести за очередной поворот. Интерес здесь представлял только холм. Прямо перед ним, среди целого леса приземистых пальм, этот холм возвышался высоко над берегом. Он был достаточно высоким для обзора и совсем не крутым – подняться на его вершину Герман мог быстро. Что он и решил сделать.
Войдя в прибрежную рощу, он увидел под ногами такой же ровный твёрдый желтый песок: трава на таком расстоянии от моря не росла, поэтому деревья росли прямо из песка. Яркая луна, просачиваясь сквозь узенькие и негустые пальмовые листья, продолжала освещать ему путь. Пальмы были необычные
– стройные, узкие, сужавшиеся кверху подобно горлышку изящной бутылки.
«Интересно складывается человеческая жизнь, – рассуждал Герман, разглядывая деревья. – Насколько кардинальны и непредсказуемы её повороты. Живет человек в своём привычном, сбалансированном мире, среди одних и тех же лиц, среди знакомых улиц и домов, в приятном плену рутины и привычек.
Потом решает, что называется, сменить обстановку, поехать отдохнуть на курорт, а попадает в непостижимую ситуацию. Горящий самолёт, приводнение, пустой пляж. Пара часов пешком по берегу до первой рыбацкой деревушки, телефонный звонок и в итоге, естественно, «хеппи энд»: жена и дети со слезами счастья, друзья с восхищением в глазах, и даже, наверное, какие-нибудь репортёры. Но вот интересно, а останется ли человек после этого таким же, как был? Либо станет жить, как будто с ним ничего не произошло, как ни в чем ни бывало? Навряд ли. Скорее всего, изменится. Хотя окружающие, возможно, этого и не заметят… – Герман улыбнулся. – Крепче жену буду любить – это точно. Летать вообще перестану бояться: снаряд два раза в одну воронку не попадает. То, что замучаюсь всем рассказывать об этой одиссее – это сто процентов. А те ощущения в самолете, наверное, буду помнить всегда, всю жизнь. Интересно, а на Канары я ещё раз поеду? Думаю, да. Андрей в самолёте говорил, что Лансароте – остров стоящий, да и на отшельника на Лос Лобосе тоже хотелось бы взглянуть… Интересно, а что сейчас с Андреем?»
Склон холма становился всё круче и круче, и скоро развесистая темная зелень пальм осталась внизу. Он добрался до вершины. Вид отсюда открыл его взору красивейшую картину.
Перед ним лежал огромный остров, с уходящей вдаль вереницей холмов. Внизу простиралась большая долина, с раскидистыми деревьями и широким ручьём, прорезавшим её посередине. Бегущая в ручье вода искрилась в свете луны, и казалось, что этот ручей спускается на землю прямо с ночного неба. Слева долина выходила к большому песчаному пляжу, на который он должен был прийти, если бы продолжал идти вдоль берега. На пляже виднелся десяток круглых, темнеющих на фоне лунной дорожки валунов. Справа от Германа высилась небольших размеров гора, соединяющаяся невысоким перешейком с обрывистыми базальтовыми скалами. Скалы отрезали долину от остальной части острова, которая холмами поднималась вдали.
