Густой туман, склеивший море и небо. Человек на мостике, будто парящий в белесом облаке над смутными очертаниями палубы. Он еще не знает, этот хмурый, зябко поеживающийся в своей отсыревшей куртке моряк, что через несколько мгновений станет первым землянином, который увидит…

И мгновение настает. Пелена тумана, как сдернутое рывком покрывало, внезапно исчезает, и, ошеломленно запрокинув голову, человек на мостике видит там, высоко в утреннем небе, Руку. Огромную красноватую Руку, протянутую с небес к океану. Линии локтя растворяются в голубизне, а кисть с непривычно длинными, сужающимися на концах пальцами четко рисуется на высоте километров четырех. И пальцев — шесть!

Наверно, никогда еще на этом сейнере, мирно ловившем рыбу в Беринговом море, вахтенные не орали так истошно. И никогда еще люди, выскочившие на палубу, не застывали так вкопанно, как в этот миг, наткнувшись взглядом на Руку, занявшую полнеба…

Утренний Токио под моросящими тучами. Утробно ревущие реки машин, стремнины скоростных эстакад в сизой пене бензиновой гари. Зонтики, зонтики, зонтики, как кровяные шарики, плывущие напряженно пульсирующими сосудами улиц. И вдруг невидимый тромб разом закупоривает все сосуды: в сказочно распахнувшейся сини над городом возникает Рука. Оборванно глохнет машинный рев. Порывом ветра пробегает по улицам глухой, сдавленный звук — вдох изумления и шуршание миллионов опадающих зонтиков.

Минуты оцепенелого безмолвия… Потом кто-то сигналит, кто-то требует дать дорогу. Но тщетно: город остается замершим весь этот час, пока Рука простерта над Японией и над всем часовым поясом от Ледовитого океана до Австралии. И везде — в тундре у моря Лаптевых, на причалах Находки, в пальмовых чащах Ириана — люди видят ее протянутой прямо над головой, из центра небосвода.

Плывет вечным своим руслом солнце, и вслед за ним над новыми землями и морями возносится Рука. Встает властным и загадочным небесным знамением, чтобы через час так же необъяснимо исчезнуть, возникнув дальше к западу.

И всюду одно и то же: безмолвные толпы, остановившиеся поезда, притихшие базары, опустевшие цехи, пассажиры у самолетов, не посмевших взлететь. Птицы, испуганными хлопьями сыплющиеся с неба, неведомо как чуя неладное. Ошеломленный Шанхай. Онемевшая Калькутта. Потрясенный Новосибирск. Миллиарды зрачков, прикованных к небесной Длани, — зрачков, расширенных одним смятением, одной тревогой и надеждой.

Бритоголовые монахи в желтых одеждах, молящиеся в горных монастырях Гималаев о спасении мира. Не успевшие еще разгореться погребальные костры на берегу Ганга — их торопливо и испуганно гасят, чтобы дым не осквернил чуда, рожденного небом. Паломники в белом, застывшие у спуска к воде, не решаясь в этот миг небывалого совершить долгожданное омовение в священной реке. Прокаженные, с мольбой об исцелении тянущие к небу изуродованные кисти. И где-то среди сожженных засухой полей бредущая в горячей пыли босая женщина в выгоревшем сари, прижимая к отвисшей пустой груди скелетно-ссохшееся тельце, выкрикивает безумными, посинелыми губами: «Почему ты пустая, Рука?! Почему ты пустая?!»

Нетерпеливо ждущая, не сомкнувшая глаз Европа, еще перед полночью взбурленная телевестью о неслыханном, надвигающемся с востока. Улицы и крыши, поля и дороги, застланные сплошным человеческим ковром, — словно страны и народы выстроились на некий вселенский смотр. И вздрагивает ковер, от горизонта до горизонта колыхнувшись навстречу протянувшейся с неба Деснице.

Антенны радиотелескопов, нацеленные в зенит, туда, где размыто тают очертания исполинского локтя. Операторы за пультами локаторов, прощупывающие Руку потоками излучений, снова и снова убеждаясь, что она бесплотна. Колокольный звон и коленопреклоненные толпы перед соборами. Проповедники, призывающие покаяться в преддверии Страшного суда, и студенты на площади, назло и наперекор аплодирующие небу. Тысячи тысяч объективов, неотрывно и завороженно впитывающих каждую черточку шестипалой Длани, и шныряющие вокруг карманники, не теряющие времени даром… Длинноволосый парень на набережной Гамбурга, бросающий в воду какой-то пакет, — может, то взрывчатка, которую он должен был подложить этим утром?.. Школьный оркестр в подмосковном поселке, дерзко, во всю мочь играющий «Звездный марш» под растерянными, осуждающими взглядами учителей. Гондольеры, застывшие с веслами в руках на каналах Венеции. И миллионногорлый вскрик нильской долины — вскрик смятения, восторга и суеверного ужаса: там на рассекшей небо ладони на короткий миг возникает отчетливый силуэт пирамиды…

Рука над Сахарой.

Рука над Гренландией.

Рука над Атлантикой.

Замершие причалы Квебека. Жаркие пляжи Рио, забитые народом так спрессованно-плотно, что если бы даже кто-нибудь захотел в то утро купаться, все равно не смог бы войти в воду. Неподвижные фигуры индейцев где-то высоко в Андах. Завернувшись в одеяла, они глядят на вознесшееся над горами чудо, а рядом невозмутимо пасутся ламы.

Опустевшие автострады Штатов, наверно, впервые за столетие остановивших бег своих каров. Нью-Йорк, где предприимчивые люди успели за неполных пятнадцать часов провернуть все, что надо, и теперь, в момент появления Руки, продавцы в дверях универмагов уже предлагают рубашки и майки с ее изображением. Но нет, желающих не находится: то, что открывается взору в вышине, в прорезях синевы между небоскребами, — разом отрешает от суеты. И даже экстренные выпуски газет, заполненные интервью с учеными и фантастами, даже их, протягиваемых продирающимися сквозь толпы мальчишками-газетчиками, почти никто не покупает. И никто не обращает внимания на плакат в витрине магазина: «А если нашествие? Ты запасся необходимым?» А вон и сам хозяин — глядит из выступа своей витрины на освещенные утренними лучами красноватые пальцы в небе, и на бледном, застывшем его лице ясно читается: он и сам не знает, что может оказаться необходимым на случай нашествия…

Негромкое жужжание проектора оборвалось, экран погас, и тут же поднялись шторы, впустив в класс весеннее солнце. Ребята зажмурились от яркого света.

— Сегодня мы начинаем новый раздел истории, — сказал учитель. — Ну-ка, кто расскажет, почему во всех школах мира его начинают вот этим документальным фильмом?

Все двенадцать кристалликов на учительском столе загорелись зеленым.

— Ну давай ты, Ванда.

— Этот фильм… — Поднялась из-за парты смуглая рослая девочка, — это произошло на другой день после того, как на Земле была превращена в топливо последняя ядерная боеголовка. Наши звездные братья протянули нам руку. Его-то они и ждали, этого дня…