На мгновение вынырнув из серой хмари воспоминаний, Люциус придирчиво изучил себя в зеркале. Слегка постаревший или, говоря галантным языком этикета, «зрелый», но по-прежнему статный мужчина. Седина незаметна в платиновых, ничуть не поредевших волосах. Он вежливо оскалился, имитируя радушную улыбку, и отвесил изящный неглубокий поклон, приветствуя воображаемых гостей. По зеркалу прошла рябь, точно оно содрогнулось. Люциус усмехнулся и занялся причёской.

Тогда, после их нападения на дом Поттера, казалось, ушли последние силы. Лорд просто растоптал его — походя, между делом. И он уже больше не выныривал из бутылки с ароматным кларетом, вплоть до того момента, когда окрик Нарциссы разорвал похмельную одурь: «Драко! Мы уходим!» И Люциус осознал, что там, в Хогвартсе сейчас решается судьба Магического мира, но Драко и Нарцисса уходили, и их силуэты таяли в пелене тумана, пахнущего дымом и палёной плотью, а он оставался один, совсем один.* И Люциус сделал выбор. И не сожалел о нём. Теперь не сожалел. А тогда, ввалившись в свой кабинет, он напился так, что все его предыдущие возлияния меркли перед тем, что он устроил. Пусть завтрашний день, каким бы он ни был, никогда не настанет, а если настанет, то пусть Нарцисса обо всём позаботится, пожалуйста… И она, конечно, нашла выход: уникальное женское чутьё подсказало, как поступить. Утром, когда Люциус с трудом поднялся с обитой шёлком софы, она, как всегда деликатно постучав, вплыла в разгромленный кабинет. Свежая и прекрасная, словно всю ночь мирно спала в своей лиловой спальне, Нарцисса подошла к нему и вдруг обняла: крепко, порывисто, но вместе с тем нежно и так доверчиво, словно он был чем-то непоколебимым, способным защитить и укрыть ото всех напастей. Прижавшись к нему и глядя снизу вверх, она робко улыбнулась и спросила:

— Что будем делать, дорогой?

Вот так. Словно не она в течение этих лет принимала в своей гостиной убийц и безумцев, сходя с ума от тревоги за семью и страха за их будущее; словно это не она, не моргнув глазом, солгала самому могущественному тёмному магу и непревзойдённому легилименту; словно не она каждое утро отправляла к нему эльфов, чтобы убрали осколки и пятна рвоты. Хрупкая и беззащитная, супруга смотрела ему в глаза, не замечая ни похмельной дрожи, ни запаха перегара, и задавала такой невинный, типично женский вопрос, во всём полагаясь на него, сильного мужчину. Люциус вдруг осознал, что пока он тут оплакивает рухнувшие надежды на небывалое величие и правильный общественный порядок, его семья и дом уязвимы, как никогда. И тогда он, сглотнув, неуклюже погладил её по спине и хрипло ответил:

— Я обо всём позабочусь, дорогая. А ты распорядись, чтобы подали завтрак.

Кивнув, она вышла. Антипохмельное зелье супруг мог найти и без её помощи.

Приняв душ и побрившись, он спустился в столовую. Нарцисса молча протянула ему «Ежедневный Пророк» — в тот день это был лишь небольшой листок с одной-единственной новостью. Кивнув, Люциус принялся за кофе и сдержанно сказал:

— Что ж, пожалуй, это наилучший исход.

Для Магической Британии — наилучший, а для них? Превозмогая лёгкую тошноту, Люциус неторопливо жевал тосты, а в голове, разгоняя алкогольный туман, звенели шестерёнки и щёлкали костяшки банковских счётных досок. Закончив завтракать, он поднялся, тронул губами щёку жены и, кивнув бледному Драко, вышел. Сначала — Гринготс, потом — министерство.

Все последующие дни примерно так и протекали. Утром он завтракал и уходил на весь день. Министерство, Аврорат, Визенгамот. Вызовы, допросы, признания, очные ставки. Сотни раз повторяя одно и то же разным людям, Люциус просил лишь, чтобы не трогали Драко и Нарциссу. Но это, конечно, было неминуемо: они тоже получили свою долю унижения, хоть и не такую большую. Надо отдать должное Шеклболту — он оказался справедливым человеком. А может быть, просто хотел продемонстрировать столь модную нынче в среде политиков толерантность. Но как бы то ни было, за всем новый министр уследить не мог, а толпа требовала крови таких, как Малфои, стремясь компенсировать месяцы страха и ощущения беззащитности перед законами Волдеморта. И приходя в качестве просителя в кабинеты тех, в сторону кого он раньше и не посмотрел бы, Люциус с трудом сдерживал тошноту: мелкие людишки, поднявшиеся на мутной волне послевоенной неразберихи, они были рады, так рады унизить его, зная, что он целиком и полностью зависит от них. Но к счастью, деньги всегда остаются деньгами, а все свои сбережения Люциус обезопасил в первый же день — да будет благословенна система банков непоколебимого и беспристрастного Гринготса. И всякий раз, когда Люциусу приходилось улыбаться, здороваться за руку с очередным отребьем, поминать какое-то несуществующее дальнее родство, просительно пододвигать мешочек, набитый галеонами, он точно знал, для чего это делает: чтобы не обнаружить однажды в своём доме равнодушно расхаживающих авроров. За тайны Мэнора он был спокоен и обысков не боялся: дом получил приказ хранить свои секреты, и пара аврорских налётов ничего не дали. Но всегда оставалась возможность, что в министерстве примут одно-единственное решение, подпишут один-единственный пергамент, и тогда под сводами благородного особняка прозвучит официальное: «Пройдёмте с нами…» И хорошо, если придут только за ним.

Идея переезда в первые же дни была отвергнута Нарциссой. Тогда в ней вновь прорезалась та грань натуры, благодаря которой все они пережили последние несколько лет.

— Мы не будем убегать, Люциус.

— Но…

— Нет! — синие глаза непримиримо сверкнули. — Мы останемся в своём доме.

«Останемся собой» — вот что она хотела сказать. Рискнув всем тем, что сберегла с таким трудом, Нарцисса Блэк-Малфой не позволила им сбежать. И за это он будет ей благодарен всю свою жизнь. И не только за это, конечно. Первый послевоенный год оказался самым трудным, хуже всего, что было с ними до этого. Не смея лишний раз показаться на публике, получая известия об аресте или конфискации имущества того или иного знакомого семейства, они могли лишь ждать нового дня и надеяться, что их всё это минует. Каждый день, вернувшись с очередного изматывающего допроса и отужинав в кругу семьи, Люциус садился за стол в своём кабинете, пытаясь заняться ведением дел — так, как он привык это делать раньше, когда-то давно. Нарцисса приходила в кабинет с вышивкой, уютно устраивалась в своём любимом кресле, опираясь ногами на маленькую скамеечку и изредка обращаясь к нему с каким-нибудь будничным вопросом. Пергаменты шелестели, перо мирно поскрипывало, игла мелькала, оставляя изящные шёлковые следы на очередной салфетке — тихий вечер в почтенном семействе. И никто из посторонних не заметил бы вибрирующих нитей напряжения в воздухе и косых взглядов в сторону потрескивающего каминного пламени, которое в любой момент могло окраситься зелёным, неся им недобрые вести. И так допоздна — целый год, день за днём. Когда всё закончилось, Нарцисса обезумевшей фурией носилась по комнатам Мэнора, швыряясь Инсендио и сжигая все салфетки, скатерти и картины, что вышила за это время; последней она испепелила корзинку из цветной итальянской соломки, в которой хранила нитки, и больше за вышивку не принималась.

Люциус в последний раз пригладил волосы и отложил гребень; по рукаву змейкой скользнула самозавязывающаяся лента, чёрная с серебром, и стянула пепельные пряди в аккуратный хвост. Когда всё закончилось. В тот день, незадолго до первой годовщины окончания Войны, он в очередной раз пришёл по «своему» вопросу, предчувствуя, что сегодня пользы точно не будет: все готовились к пышному празднеству. Выходя из лифта, он столкнулся с худым парнем в маггловской одежде и чёрных очках.

— Мистер Малфой, — окликнул вдруг тот.

— Мистер Поттер, — невозмутимо. Ну конечно, кто ещё мог явиться к министру в маггловских парусиновых штанах и грубых башмаках.

— Как поживаете? — внезапно спросил Поттер. За тёмными стёклами невозможно было разглядеть выражение его глаз, и это почему-то нервировало. Люциус не отказал себе в удовольствии смерить героя взглядом: не пренебрежительно, но оценивающе, безо всякого подобострастия. — Благодарю, всё хорошо.