- Владыка Мисаил, батюшка, отец, молитвенник наш, - урчала в ответ женская многоголосица. Мужчины в основном молчали.
Тумай не знал, кто это и почему ему столько уважения - этот удивительный человек был не старше других, а в его селении обычно кланялись только старикам. Имя архиепископа Мисаила не значило для него ничего. Не знал он и того, что это был необычайно строгий в постах и горячий в молитве преданный слуга Бога, в обычной жизни чуравшийся богатства и роскоши, так что внешне его трудно было отличить от монаха. Но служил он в самых дорогих одеяниях, полагая, что нет торжественней и величественней действа, чем храмовая молитва. Жить надо в теснотах и труде, но в храме все должно быть устроено богато, украшено драгоценностями, золотом, цветами и прочими дарами земли, считал он. Все лучшее требуется отдать Богу в благодарность за то, что Он создал мир, наполнил его добром, светом и благом.
В толпе было душно. Лишь только показался этот высокий человек, все сомкнулись, на мгновение став едины. На глазах Тумая люди превращались в облако, в бесконечный горячий поток. К странному человеку будто со всех концов мироздания тянулись жгучие лучи, и он принимал их в ладони, сам наполняясь светом. Мальчик чувствовал, что и он тоже преображается, становится невесомым, отрывается от земли, бессмысленно перебирает ногами в воздухе. Ему навстречу летят золотые птицы, и он чувствует себя родственным им. Стремится высоко-высоко, туда, где сияет что-то - и это не солнце, а золотой крест на груди этого доброго человека, ставшего огромным, заполнившим собой весь мир. Мальчик парит в небе, раскинув руки, кружит над крепостью, которая свысока кажется совершенно не страшной, напоминает деревянную игрушку. Он опускается к куполам, садится на их маковки, и снова взлетает. Его, как ветры, несут голоса певчих:
- Достойно есть славити...
Тумай вновь устремился в бесконечную лазурь, к пуховым облакам, которые скрывали небесные светила. Мальчик думал, что вот-вот достигнет обители создателя всего мира - и верховный бог Шкай увидит его, примет, как самого дорогого своего ребенка. Мокшанин вспомнил, как дедушка Офтай рассказывал, что земля четырехугольна, и в каждом из углов стоит серебряный столб. Столбы эти не встречаются, друг с другом не видятся. Вот бы проверить это, самому увидеть - тянуло улететь в далекую звенящую дымку, да помнил он, зачем здесь, и что не следует покидать крепость, хотя так легко научился летать...
Он очнулся от обморока, ощутил на спине чьи-то руки. Его держали, заглядывали прямо в глаза, били по щекам. Лица казались страшными и вытянутыми. Тумай не сразу поднялся, и лишь когда его окропили холодной водой и резко поставили на ноги, он увидел, что находится по-прежнему на земле, у врат собора. Толпа мнется, расступается, и человек в красивой одежде стоит прямо перед ним и смотрит строго, но как-то особенно, будто видит его душу, понимает боль, отчаяние и страх, которые рвали его на части в этой чужой, душной крепости.
Тумай снял с плеч котомку, достал берестяные туески с сушеными и свежими ягодами, медом и другими дарами леса. Все это протянул он архиепископу. Тот улыбнулся шире, движением посоха приказывая мужчинам в похожих на его, но иного цвета и без украшений одеждах, принять подношение. И тогда Тумай нелепо протянул дрожащий палец и ткнул в крест на груди архиепископа. Толпа загудела, но Мисаил одним взглядом прервал шум:
- Мальчик, ты хочешь принять крещение? - вновь раздался его голос-колокол.
Тумай закивал, жестами показывая, будто надевает на шею крест.
Мисаил воссиял, обернулся к храму:
- Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи о Твоих великих благодеяниях на нас бывших, славяще Тя хвалим, благодарим, поем и величаем Твое благоутробие! - пел архиепископ. - Благодетелю Спасе наш, слава Тебе!
Он подхватил своим голосом толпу, как ветер поднимает из пыли сухие ветви, и все стали наперебой читать молитвы, креститься, шуметь - Тумай ничего не понимал, и вновь поплыл в жаре, теряясь. Он думал, что снова поднимется к небу, но человек в красивых одеждах обернулся, и мальчик... удивился его слезам.
Мокшанин не мог знать, о чем в эти минуты думал Мисаил. Не знал, сколько событий, чаяний, молитв, устремлений промелькнули перед глазами пастыря, как вспоминал он встречу с патриархом Никоном в каменных столичных палатах, как просил он у Великого Государя[ii] благословения на проповедь христианской веры среди язычников в глухих и тревожных уголках Руси. И была воля патриарха ехать Мисаилу в Касимов, Кадом, Шацк, Тамбов и другие города и селения с тем, чтобы нести свет учения Христа иноплеменным. Ему не спалось всякий раз, когда он отправлялся в долгий путь и ехал по расхлябанным рязанским дорогам, переезжая темные болота и буераки. Он вслушивался в плач ночных птиц, видел во тьме их горящие глаза. Голодные звери выли так, что думал архиепископ, будто вот-вот вынырнут они из тьмы, ударят по повозке, искусают лошадей, а затем доберутся и до него. Тогда непрестанно читал Мисаил молитву, просил Господа уберечь, спасти и дать силы служить. В самый темный час тайно ждал он вести, что верен путь его. Глядя в ночное окно, приходила мысль: был бы знак, и тогда не страшны ни холод, ни зной, ни суровые нравы злых жителей этих мест. Да и не будь знака, он верил: все изменится на этой неприветливой земле с приходом веры, христовой проповеди, книжного знания, а главное - негасимого света православия.
И что же, вот он, этот дивный знак, словно голубь с небес, спустился к нему в тот момент, когда он, Мисаил, и не чаял. Явился не в минуты ночных дум, а в полдень после богослужения. Ведь совсем было закручинился пастырь от увиденного в Тамбове: многие здешние насельники не радели о вере, игрищами и брагой празднились. Во время службы невольно кипела гневом душа его, и тут на раскаленное сердце упало, обдав его мягким нежным холодом, это юное существо с котомкой, дитя леса, каким-то неведомым путем и по доброй воле само пришедшее к нему, чтобы спасти душу во Христе.
Нелепый мальчик в вышитой красными мокшанскими узорами рубашке расплывался перед глазами, и Мисаил плакал, не умея сдержать теплые струи сердца.
Пастырь долго молчал, затем обратился к людям:
- Возлюбленные мои! Божья воля направила чадо сие принять православную веру - это ли не свидетельство того, что Господь наш освящает светом Своим эти земли! Помните же, что здесь вы не только служилые люди и должны справно исполнять волю государя нашего, но вы есть воины Христовы, и промысел ваш - стяжать Царствия Небесного себе и спасать души заблудших язычников, - он подозвал легким движением ладони Тумая, положил руку на его плечо и продолжил. - Знайте же, что все грозы и тяготы не так страшны, как погибель души! И потерять ее много горше, чем расстаться с бренной плотию! Так бейтесь же с татью без страха и с верой во Христа в сердце, стойте твердо и крепко на новой русской земле! Меж собою живите без ссор и зависти, усердно и непрестанно молитесь! Помните: Церкви Божии не должны оставаться у вас без молитвы никогда! Учите детей своих страху Божию и пуще всего запрещайте ходить в кабаки, равно и в домах своих вина не держите, пива и всякого хмельного питья. Праздники проводите без вражьей мечты и игр, не ставьте качелей, релей, и не творите смуту в мире!
Люди молчали, потупив взоры. Только теперь мальчик стал различать не кутерьму разномастных фигур, а отдельные лица. Человек, что не снимал руки с его плеча, сказал им что-то особенное на этом странном языке. По спине пробежала дрожь - да, эти новые люди были другими, совсем непохожими на тех, что жили с Тумаем в лесной общине. Они хмуры, их нестарые лица изрезаны ранами, в эти искривленные морщины накрепко запеклись порох и пыль дорог. Их обветренные души нелегко расшевелить, а в глазах будто застыл какой-то недобрый, волчий огонь. В них не увидеть счастья и самое страшное - не различить и надежды на него, нет веры, что завтра будет лучше. Однако это знание о будущем принимается холодно и спокойно. Никто не собирается отступать, опускать руки, понимая, что от будущих дней стоит ждать только худа, голода, мора, пожара, нашествий иноплеменных. Но они - эти люди-волки, решили жить здесь и драться за свое логово-крепость, и именно они и никто другой подставили свои руки-лапы в тот миг, когда он, Тумай, потерял от духоты сознание. Мы разные, но мы будем вместе, сама собой откуда-то пришла мысль в его юную голову.
