Характеризуя Горького в своем «Московском дневнике», Роллан пишет о «величественной роли главного надзирателя (без портфеля, но от этого не менее влиятельного) литературы, наук и искусств, воспитания, издательств. Он руководитель и цензор культуры в целом. Никакой писатель не обладал такой властью, и Горький принял ее. Во время общественных церемоний его место рядом с членами правительства. Он один из первых в советском государстве. Это высокое положение и связанные с ним обязанности оправдывают его жизнь. Общественный человек возобладал над частным». (Выделено мною. — В.Б.)

Да, так было. И со стороны не сразу различалось, что подобное положение Горького в государстве в какой-то момент начало меняться, и весьма существенно.

Далеко не все литераторы остались довольны тем, что Горький все настойчивее говорил о необходимости поднимать качество литературного труда. В письме, адресованном в ЦК партии, то есть 1 сентября 1934 года, еще в день окончания съезда, он заявлял весьма недвусмысленно: «Съезд литераторов Союза С. С. республик обнаружил почти единодушное сознание литераторами необходимости повысить качество их работы и — тем самым — признал необходимость повышения профессиональной, технической квалификации.

Писатели, которые не умеют или не желают учиться, но привыкли играть роли администраторов и стремятся укрепить за собою командующие посты — остались в незначительном меньшинстве. Они — партийцы, но их выступления на съезде были идеологически тусклы и обнаружили их профессиональную малограмотность. Эта малограмотность позволяет им не только не понимать необходимость повышения их продукции, но настраивает их против признания этой необходимости, — как это видно из речей Панферова, Ермилова, Фадеева и двух, трех других».

Однако, продолжал Горький, из сообщения Жданова следовало, что эти люди «будут введены в состав Правления». Заметим от себя: не «рассматриваются как кандидатуры», не «могут быть избраны» и т. д. Горький дает понять, что ему отлично известно, кто на деле формирует руководящие органы творческих союзов при видимости их демократического устройства, кому в этом отношении принадлежит решающее слово.

Все в том же письме подвергается критике журнал «Октябрь», «редактируемый группой Панферова».

Горький был настолько недоволен позицией своих оппонентов и их групповыми пристрастиями, что, в сущности, предъявлял высшему партийному начальству ультиматум: освободить его от обязанностей председателя Правления Союза писателей.

Уговорили остаться. Слишком скандально выглядел бы его уход. Наверное, не скупились на обещания учесть впредь критические пожелания крупнейшего пролетарского писателя. Но на деле все обернулось иначе. Как и предчувствовал Горький. Однако он ошибся, расценивая возможные действия оппонентов как «пустяковые склоки». Все приобретало куда более серьезный характер.

20 января 1935 года в «Правде» появилась статья Д. Заславского, критикующая переиздание романа Ф. Достоевского «Бесы». Казалось бы, факт не слишком примечательный в масштабах литературной жизни огромной страны, особенно если учесть, что негативное отношение к творчеству писателя, именовавшегося «злым гением» русской литературы, утвердилось в послеоктябрьской России уже давно. Но слишком хлестко звучал заголовок статейки: «Литературная гниль». Впрочем, немаловажным было и другое обстоятельство: выпустило роман издательство «Academia», которое возглавил Каменев. Возглавил после того, как Горький хлопотал перед Сталиным о целесообразности привлечь опального политика к активной деятельности хотя бы в области культуры. Известно, что писатель устроил примирительную встречу Хозяина с проштрафившимся оппозиционером у себя дома. Следует добавить, что Горький принимал самое активное участие в работе издательства: внимательно изучал его тематические планы, вносил свои рекомендации.

Исключительно интересные и ценные впечатления о Каменеве изложил в своем дневнике Чуковский. В записи от 14 ноября 1934 года содержится описание встречи Каменева с представителями литературной и научной общественности невской столицы, такими, как Тынянов, Томашевский, Эйхенбаум, Гуковский, Оксман, Жирмунский… «Каменев с обычным рыхлым добродушием вынул из кармана бумажку — вот письмо от Алексея Максимовича». «Мысль Каменева-Горького такая: „поменьше марксизма, побольше формалистического анализа!..“» «Увы, теперь она не встретила сочувствия у прежних адептов так называемого формализма, а Каменеву не оставалось ничего иного, как горько пошутить: „Ну, что же! Не могу же я вас в концентрационный лагерь запереть“».

Шутка, скажем прямо, прозвучала зловеще — особенно в преддверии событий, которые надвигались неумолимо.

Запись 5 декабря 1934 года: «Вечером позвонил к Каменевым, и они пригласили меня поужинать. У них я застал Зиновьева, к-рый, как это ни странно — пишет статью… о Пушкине („Пушк. и декабристы“). Изумительна версатильность (многосторонность. — В.Б.) этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зин. не удостаивал меня даже кивка головы, когда он б<ыл> недосягаемым мифом… когда он б<ыл> жирен, одутловат, физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся искренним заливчатым смехом».

Напомним, что запись сделана спустя всего несколько дней после убийства Кирова, поэтому дальше содержится подробное описание гражданской панихиды и почетного караула, в который с трудом удалось пробиться Каменеву сквозь огромную толпу, собравшуюся у Колонного зала на Театральной площади.

В статье «Расстрелянное поколение», опубликованной в августе 1993 года, А. Н. Яковлев пишет: «Сталин лично дирижировал подготовкой многих судебных процессов. Известно, что 2 декабря 1934 года, прибыв в Ленинград после убийства Кирова, он отверг те версии, которые выдвигало следствие, и дал указание доказать, что убийство Кирова — дело рук зиновьевцев».

В сознании Чуковского выстраивались два никак не связанных друг с другом параллельных ряда: впечатления о бывших партийных лидерах, нашедших себя на ниве культуры, и трагические и таинственные повороты политики в связи с событиями 1 декабря. И вдруг, о Боже! Запись 20 декабря: «В „Academia“ носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенного не говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъественнный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой».

И — отрывок из еще одной записи, 18 января 1935 года: «Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина… Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в литературу — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института Литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами… Все это, оказывается, было ширмой для него, как для политического авантюриста… Так ли это? Не знаю. Похоже, что так».

Горький знал, что не так. Для него не была гипнотически неотразимой, мгновенно меняющей представление о людях и судьбах официальная версия по поводу событий, развернувшихся вслед за выстрелом 1 декабря. Свое несогласие с этой казенной версией он доказывал действием.

Спустя несколько дней после публикации обвинительного акта против Каменева «Правда» печатает статью Д. Заславского «Литературная гниль», в которой подвергается разносу каменевское издательство «Academia» за попытку издания романа Достоевского «Бесы» как «грязнейшего пасквиля, направленного против революции».