Впрочем, категория будущего тут мало подходит по двум причинам. Окончательно замысел «Клима» оформился непосредственно во время работы над «Артамоновыми». Стоит напомнить, что истоки замыслов и того и другого произведений восходят примерно к рубежу веков, и параллельно, так или иначе взаимодействуя в сознании писателя, развивались они по крайней мере в течение двух десятилетий.

И опять мы возвращаемся к самому больному вопросу. Литературоведы бездну внимания уделили истории становления замысла эпопеи, и никто еще как будто не задумался, с каким внутренним багажом подходил Горький — автор «Жизни Клима Самгина» — к событиям и фактам, отраженным в ней. Все внимание уделяли времени действия. И забывали другое время — время написания.

Разумеется, не стоит при этом все сводить только к судебным процессам над интеллигенцией, которые начали развертываться на рубеже 20–30-х годов, в разгар работы над «Климом». Можно было бы привести множество и других фактов, свидетельствующих о гонениях, которым подвергалась интеллигенция как потенциальная носительница «крамолы», как «прослойка», которую надо было «перековывать» при помощи принудительного труда на том же Беломорканале. А ведь действия руководителей ОГПУ, возглавлявших стройки, как мы знаем, вызывали поддержку Горького, порой даже восхищение.

Как мог проделать подобную эволюцию автор «Несвоевременных мыслей», пламенный адвокат интеллигенции — над этой загадкой нам еще предстоит основательно задуматься. Задуматься и решить: не превратился ли адвокат в обвинителя? Во всяком случае, любопытен оборот, прозвучавший в одном из критических откликов, принадлежащих К. Зелинскому: в «Жизни Клима Самгина» запечатлен «внутренний процесс», который Горький вел «перед трибуналом своего классового сознания».

Но может быть, перед этим «трибуналом» представала лишь часть, определенная разновидность интеллигенции, и в самом деле вполне заслужившая суда над ней? В этом еще надобно разобраться, не сбрасывая, впрочем, со счетов следующего весьма показательного суждения бывшего наркома просвещения. А. Луначарский писал: «Эта бездушность Самгина, эта его выеденность внутренняя, эта пустота очень характерны для интеллигенции — промежуточного класса, который не может продолжить свой путь так, чтобы не подпасть под какое-то влияние».

Не могли не оказать деформирующего влияния на развитие замысла и те жесткие принципы, которые Горький все более настойчиво начинал внушать себе и пропагандировать среди других писателей: идеи о необходимости приподнимать действительность, романтизировать ее, избегать «излишнего» внимания к ее противоречиям. «Смысловое, историческое мировое значение факта этой победы (пролетариата. — В.Б.) совершенно исключает из обихода нашей страны темы безнадежности, бессмысленности личного бытия, тему страдания, освященную вреднейшей ложью христианства», — писал Горький.

Бессмысленность личного бытия… Ну, такого, как у Клима, — возможно. Но содержательность духовного бытия личности — разве не это главная гарантия духовного богатства общества?

При работе над «Жизнью Клима Самгина» в сознании Горького протекал мучительный процесс, который начался еще в пору, когда он писал «Дело Артамоновых». Точнее, как и тогда, боролись два непримиримых процесса. Один диктовался живыми, богатейшими наблюдениями над российской действительностью предреволюционных лет. Энциклопедическая начитанность Горького выступала при этом в качестве мощного катализатора. Но одновременно протекал процесс иной, обусловленный утверждением в стране идеологического монополизма, усиления роли партийной олигархии под лозунгом диктатуры пролетариата.

Весьма впечатляющими были, конечно, в стране и результаты созидательного труда масс, но весь вопрос в том, какой ценой…

С увлечением погружаясь в картины прошлого, Горький ориентировался на то, чего ждут от его книги современники. И он не хотел обманывать их надежд. Теперь уже всем было ясно, что большевизм победил. И книга о прошлом должна была быть созвучна устремлениям жизни к этой победе. Не то ли сам он утверждал в статьях о социалистическом реализме? И могли он пропагандировать истины нового метода для других, совсем не допуская необходимости опираться на них в собственном творчестве?

Никогда еще Горький не испытывал таких противоречий, внутренних терзаний, как при труде над «Климом». Ни одно произведение не доставляло ему столько сомнений и мучений. «Да, я устал, — признавался он, — но это не усталость возраста, а результат непрерывного длительного напряжения. „Самгин“ ест меня. Никогда я еще не чувствовал так глубоко ответственности своей перед действительностью, которую пытаюсь изобразить. Ее огромность и хаотичность таковы, что иногда кажется: схожу с ума».

В работе Горького над «Жизнью Клима Самгина» немало парадоксального. Как критик и наставник он отлично сознавал, что следует рекомендовать подопечным. Так в довольно резком и, видимо, потому не отправленном письме Леонову по поводу романа «Дорога на океан» читаем: «Вы показали, как умирает Курилов, а не как работает он».

Чуть ранее, в сентябре 1934 года, писал Макаренко, что вторая часть «Педагогической поэмы» значительно менее удалась, чем первая: «Над работой с людьми и землей преобладают „разговоры“. Эта часть поэмы значительно выиграет, если Вы сократите ее. Сокращать надо незначительное, чтобы ярче оттенить значительнейшее».

Сократить, чтоб оттенить значительнейшее… Призывая учиться у классиков, Горький отлично помнил главный завет, сформулированный Пушкиным: точность и краткость — первые достоинства прозы. А в «Климе», по выражению Чуковского, «на каждой странице узоры». То есть какие-то подробности, не являющиеся обязательными, нужными для характеристики человека.

«Берендеев бывал редко и вел себя, точно пьяный, который не понимает, как это он попал в компанию незнакомых людей и о чем говорят эти люди. Он растерянно улыбался, вскакивал, перебегал с места на место, как бы преследуя странную цель — посидеть на всех стульях».

Цель действительно достаточно странная, ведь речь идет не о покупке мебельного гарнитура. И если уж человек редко бывает в компании, он обычно держится застенчиво и, фигурально говоря, боится сесть между двух стульев.

«И вдруг засмеялся мелким смехом, старчески сморщив лицо, весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи».

Глаза — точно мухи?..

«Шумный, красненький мужичок, сверкая голыми и тонкими ногами, летал около людей, точно муха, толкая всех…» Но муха не может толкать никого. Вообще, тут нарушаются элементарные зрительные пропорции образа.

Это — о действиях героя, его поведении. А вот о его речи.

«…Его кисленький голосок звучал твердо, слова соскакивали с длинного языка легко и ловко, а лицо сияло удовольствием». Это — о Тагильском, про которого было известно, что у него «длинный язык», то есть может наговорить лишнего. Но иносказание вдруг приобретает в приведенном примере буквальный смысл, и тотчас возникает вопрос: но что же измеряло длину этого языка? И вообще, простите за каламбур: когда человек разговаривает, он, как говорится, держит язык за зубами (тут уж — в прямом смысле слова).

«Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они друг к другу». Или: «…рассказывал о достопримечательности Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми словами…»

Теперь портрет. «…Он уже обеими руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова имел форму шляпки кованого гвоздя».

Иной раз детали портретной характеристики переносятся на неодушевленный предмет следующим образом: «Один бок могилы узорно осыпался и напомнил беззубую челюсть нищей старухи».

Могут сказать: из гигантской эпопеи можно выхватить несколько неудачных примеров. Однако все приведенные цитаты взяты только из второго тома. И к сожалению, количество подобных примеров можно было бы увеличить без особого труда, не обращаясь к другим томам…