Это было изувеченное тело собаки Мийи. Сын и племянник моего хозяина скорчились в углу атриума, закрыв руками глаза и плача. Тяжелые камни застучали по деревянной двери. И тогда Теренция набросилась на Цицерона с горечью, какой я никогда прежде в ней не видел:

– Упрямец! Упрямец, дурак! Ты сделаешь что-нибудь наконец, чтобы защитить свою семью?! Или я должна снова ползти на четвереньках и умолять этих подонков не трогать нас?!

Марк Туллий отшатнулся при виде ее ярости. В этот миг дети снова принялись всхлипывать, и он посмотрел туда, где их утешала Туллия. Казалось, это решило дело. Цицерон повернулся к Квинту:

– Как думаешь, ты сможешь тайком пропихнуть раба через заднее окно?

– У нас наверняка это получится, – кивнул хозяин дома.

– Вообще-то, лучше послать двоих – на тот случай, если один не доберется. Они должны отправиться в бараки Милона на Марсовом поле и рассказать гладиаторам, что нам срочно нужна помощь.

Гонцы были отправлены, а Цицерон, между тем, подошел к мальчикам и отвлек их, обхватив руками за плечи и рассказывая истории о храбрости героев республики.

Казалось, прошло много времени, во время которого дверь штурмовали все яростнее, и вот наконец мы услышали на улице новую волну рева, а вслед за тем – вопли. Появились гладиаторы, которыми командовали Милон и Помпей, и таким образом Марк Туллий спас свою семью, потому что я твердо верю: люди Клодия, обнаружив, что им не дают отпор, всерьез намеревались вломиться в дом и перебить нас всех. Но теперь, после одной короткой стычки на улице, осаждающие, далеко не так хорошо вооруженные и натренированные, бежали, спасая свою жизнь.

Как только мы убедились, что улица свободна от врага, Цицерон, Квинт и я снова поднялись на крышу и стали наблюдать, как битва откатывается вниз, на форум. Со всех сторон туда вбежали колонны гладиаторов и начали направо и налево наносить удары мечами плашмя. Толпа рассыпалась, но не была полностью разбита. Между храмом Кастора и Рощей Весты быстро возвели баррикаду из снятых с козел столешниц, скамей и ставней ближайших лавок. Эта линия обороны держалась, и один раз я увидел светловолосого Клодия, который сам руководил сражением – он был в кирасе поверх тоги и размахивал длинной железной пикой. Я понял, что это он, потому что рядом с ним была его жена Фульвия – женщина столь же свирепая, жестокая и любящая насилие, как и любой мужчина. Здесь и там зажглись костры, и их дым, поднимаясь в летнюю жару, добавлял схватке сумятицы. Я насчитал семь лежащих на земле тел, хотя невозможно было сказать, ранены эти люди или мертвы.

Спустя некоторое время Цицерон не выдержал этого зрелища. Покидая крышу, он тихо сказал:

– Это конец республики.

Мы оставались в доме весь день, пока на Форуме продолжались стычки. За все это время меня больше всего поразило то, что меньше чем в миле оттуда как ни в чем не бывало продолжались Римские игры, словно не происходило ничего необычного.

Насилие стало нормальной частью политики. К наступлению ночи в городе снова воцарился мир, но Цицерон благоразумно решил не рисковать и не выходить до утра. Утром же мы вместе с Квинтом и эскортом из гладиаторов Милона пошли к зданию Сената.

На форуме теперь было полно граждан, поддерживавших Помпея Великого. Они призывали Цицерона позаботиться о том, чтобы у них снова был хлеб, вызвав Помпея, дабы тот разрешил кризис. Мой хозяин, который нес набросок закона, делающего Гнея Помпея уполномоченным по зерну, ничего не ответил.

В Сенате снова присутствовало мало людей: из-за беспорядков больше половины сенаторов не явились. На передней скамье, кроме Цицерона и Афрания, из консулов сидел только Марк Валерий Мессала. Председательствующий консул, Метелл Непот, получил удар камнем, когда шел вчера через форум, и поэтому носил повязку. Он упомянул бунты из-за зерна как первый пункт повестки дня, и несколько магистратов практически предложили, чтобы Цицерон взял под контроль запасы города, на что тот ответил скромным жестом и покачал головой.

Непот нехотя спросил:

– Марк Цицерон, ты желаешь говорить?

Мой хозяин кивнул и встал.

– Никому из нас не надо напоминать, – начал он, – и меньше всего – доблестному Непоту, об ужасном насилии, охватившем вчера город. Насилии, в основе которого лежит самая основная из человеческих потребностей – хлеб. Некоторые из нас вообще считают пагубным тот день, когда нашим гражданам даровали бесплатную долю зерна, потому что такова человеческая натура: то, что начинается с благодарности, быстро превращается в зависимость и, в конце концов, воспринимается как должное. Мы как раз достигли этой стадии. Я не говорю, что мы должны отменить закон Клодия – теперь уже слишком поздно это делать, так как нравственность народа уже подточена, что, без сомнения, и входило в его намерения. Но мы, по крайней мере, должны позаботиться о том, чтобы поставки хлеба были непрерывными, если хотим общественного порядка. И в нашем государстве есть лишь один человек, обладающий авторитетом и организационным гением, необходимыми для решения этой задачи, – Помпей Великий. Посему я хочу предложить следующую резолюцию…

Тут Цицерон зачитал набросок закона, который я уже цитировал, и люди в той части зла, где сидели заместители Помпея, поднялись, шумно одобряя сказанное. Остальные сидели с серьезными лицами или что-то сердито бормотали, потому что всегда боялись жажды власти Гнея Помпея.

Приветственные крики стали слышны снаружи и заинтриговали ожидающую на форуме толпу. Когда люди узнали, что Цицерон предложил новый закон, они начали требовать, чтобы он вышел и обратился к ним с ростры. Все трибуны – не считая двух сторонников Клодия – послушно прислали ему приглашение выступить. Когда эту просьбу зачитали в Сенате, Цицерон запротестовал, говоря, что не готов к подобной чести. Но на самом деле у меня с собой была уже написанная им речь, которую я сумел ему передать, прежде чем он поднялся по ступеням на возвышение.

Его встретили бурными аплодисментами, и лишь спустя некоторое время Цицерон сумел добиться, что его выслушали. Когда овации стихли, он начал говорить и дошел как раз до того места, где благодарил людей за их поддержку («если б на мою долю выпало только безмятежное спокойствие, я был бы лишен невероятного и почти сверхчеловеческого порыва восторга, которым ваша доброта теперь позволяет мне наслаждаться…»), когда с краю толпы появился не кто иной, как Помпей. Он стоял в демонстративном одиночестве – впрочем, этот человек не особо нуждался в телохранителях, когда форум был полон его гладиаторов, – и притворялся, что пришел сюда просто как рядовой гражданин, чтобы послушать, что скажет Цицерон. Но, конечно, люди этого не позволили, и он соблаговолил разрешить, чтобы его подтолкнули вперед, к ростре, на которую он взошел и обнял оратора. Я успел забыть, насколько внушительна внешность Гнея Помпея: величественный торс, мужественная осанка и знаменитая густая, все еще темная челка, приподнятая, как выступ на носу корабля, над его широким красивым лицом.

Ситуация требовала лести, и Цицерон не подкачал.

– Вот человек, – сказал он, поднимая руку Помпея, – который не имел, не имеет и не будет иметь соперников в нравственности, проницательности и славе. Он дал мне все то же, что дал и республике, то, что никто другой никогда не давал своему другу, – безопасность, уверенность, достоинство. Перед ним, граждане, я в таком долгу, что это едва ли законно – чтобы один человек был настолько должен другому.

Аплодисменты продолжались, и Помпей Великий расплылся в довольной улыбке – широкой и теплой, как солнце.

Потом он согласился пройтись с Марком Туллием в дом Квинта и выпить чашу вина. Он ни разу не упомянул об изгнании моего хозяина, не спросил о его здоровье и не извинился за то, что годы назад не смог помочь ему противостоять Клодию – что и открыло дверь всем бедам. Он говорил только о себе и о будущем, по-детски нетерпеливо предвкушая свое назначение уполномоченным по зерну и то, какие возможности даст ему эта должность, чтобы путешествовать и заручаться клиентами.