В сущности, ушел даже довольно благородно: разговоров о размене квартиры не затевал, а ведь мог бы... Квартира осталась мне с сыновьями; мальчики жили в угловой с балконом, а я в бывшей супружеской.
Ушел, но долго не мог оставить меня в покое. Чего стоили одни Милочкины ночные звонки! Почему-то любила выяснять отношения ночью по телефону, лежа в постели с Борисом. Только задремлешь - звонок. "Слушаю". Тонкий голос, комариный писк: "Кирочка Петровна, я знаю, вы переживаете... ("Ничего я не переживаю", - пытаюсь прорваться, не слушает.) Боря тоже кошмарно переживает, буквально плачет, слезы крупные, как... как рюмки. Хотите, я сейчас дам ему трубку?" - "Не хочу". Включался Борис, говорил, хлюпая: "Кирюша, выслушай!" Я бросала трубку. Через минуту опять звонок: "Кира Петровна, почему вы отказываетесь выслушать Борю? У него же язва! Она может... как это... пробо... прободаться!" Снова трубку - на рычаг. Опять звонок. А вдруг из больницы? И снова - назойливый писк. А утром, как всегда, рано вставать. Гимнастика, прическа... Волосы тогда были длинные, ниже пояса, пока их расчешешь, пока заплетешь... Советовали мне остричься, я - ни в какую.
Слава богу, через полгода примерно звонки прекратились. Борис успокоился, Милочка родила ему дочь, и оба погрузились по уши в воспитание ребенка.
Значит, когда он уходил. Милочка уже была беременна. Даже элемент какого-то благородства был, оказывается, в его уходе... Это даже как-то расположило меня в его пользу. Кроме того, стало ясно, что без Бориса живется мне куда лучше, спокойнее. Проще стало с хозяйством. Придя с работы, приятно войти в комнату: порядок, не висят на стульях ни брюки, ни свитера, ни подтяжки ("Мужчина немыслим без подтяжек", - любил изрекать Борис). Помню, как я тогда любила свою комнату - одинокую, чистую, с высоким потолком (в новых домах потолки меня давят). Какая-то стройная, умная, да, умная комната. Мало вещей, много воздуха. По вечерам за окном на длинных изогнутых стеблях горят фонари. За ними, в полутьме, нагромождения разновысоких зданий, ступенчатый силуэт города. Над ним небо, бронзоватое (вечернее небо в городе отливает бронзой). В небе прогуливается месяц - тоже умный, вглядчивый.
А главное - сама себе хозяйка, делай что хочешь, зажигай лампу, читай. Ложись на любой бок, не чувствуя за спиной страдальческого кряхтения: "Кирюша, ты не могла бы..." Скажем, накапать лекарство. Борис всегда (даже до язвы) жаловался на какие-то недомогания: то у него горло болит, то в ноге судорога...
Впрочем, хватит о нем, о Борисе. В то счастливое утро только боком прошел он по краю сознания. Дай ему, как говорится, бог счастья. Им с Милочкой. У меня свое счастье - работа.
4
Вот и пришла. Привычно и радостно увидела любимое здание больницы желтое, с белыми колоннами, с мягко круглящимся зеленым куполом. Теперь куполов почему-то не делают (все шпили да шпили), а ведь как красиво... Наружная лестница полукольцом обнимает фасад. Легко поднялась по ней, потом - на второй этаж. В служебной раздевалке надела свежий халат, шапочку, туфли - удобные, но на каблучке. В конце коридора - зеркало, высокое, во весь простенок. В нем не без удовольствия увидела белую стройную фигуру, туго стянутую поясом...
Первым делом, конечно, к Максимовой. Больная спала - спокойно, тихо. Даже намек на румянец на впалых щеках. Ресницы на них лежали отдохновение. "Если бы не я, - подумалось с гордостью, - могла бы уже быть в мертвецкой". Любочка, бледная после ночи, поднялась с кресла, видно, на нем и прикорнула...
Я ей тихо: "Ну как дела?" Ответ шепотом: "Хорошо, спит".
Больная все-таки проснулась.
- Как вы себя чувствуете, Вера Никитишна?
(Непременно по имени-отчеству. Так сама называла больных, того же требовала от подчиненных. В конце концов не так уж трудно запомнить.)
- Хорошо чувствую, Кира Петровна. Только спать все время хочется. Ничего это?
- Очень хорошо. Спите себе на здоровье. А теперь, раз уж проснулись, я вас посмотрю.
Послушала сердце, измерила давление. Вполне прилично! Ничего похожего на то, что было.
- Ну, спите, спите.
Отошла. Ведь на волоске висела жизнь! Теперь укрепилась. Ради таких минут и стоит жить...
В ординаторской, конечно, накурено. Сколько ни боролся Главный с курением ("кроме специально отведенных мест") - не помогало. Вошла, сказала, отмахиваясь от дыма:
- Топор можно вешать. Здравствуйте, товарищи. Ну, как у вас тут? Никаких чепе?
Дежурный врач Нина Константиновна доложила, ничего экстраординарного. Максимова в норме. Привезли двоих с "острым животом" - направила в хирургию. Один сомнительный случай: "скорая" доставила с подозрением на инфаркт миокарда. Я пока карточку не заполняла, ждала вас. Вы же у нас лучший диагност. Посмотрите ее? Фамилия - Шилова. Положили пока в коридоре.
Экие бегучие серенькие глаза! До смерти боится любой ответственности. Пожилая, маленькая, похожа на цирковую обезьянку, наряженную врачом. Кривоватые ноги-палочки; винтом перекрученные, спущенные чулки. Ну можно ли врачу так выглядеть?
Больная Шилова, Людмила Александровна, лежала в коридоре на приставной койке лицом вниз. Густая темная коса свесилась с изголовья. На подушке спутанные пряди. Хоть бы причесали ее, что ли...
Тронула за плечо; она чуть повернула голову, доказав профиль удивительной красоты и четкости. Живая камея.
- Людмила Александровна, как вы себя чувствуете?
- А никак не чувствую. - Неживой, плоский голос.
- Если можете, лягте на спину, я вас послушаю. Вам помочь?
- Не надо. Сама.
Ловко, молодо повернулась на спину. Я увидела ее второй глаз - весь заплывший, обведенный сине-багровым.
- Что это у вас с глазом?
- С мужем поговорили.
Равнодушно так ответила, сухо. Не суйся, мол, не в свое дело. Равнодушно дала себя выслушать. Тоны чистые, наполнение приличное, перебоев нет. Немножко частит, но в пределах нормы.
- А теперь, Людмила Александровна...
- Люся, - перебила больная. - До Александровны не доросла. Или уж так постарела?
- Ладно, пусть Люся. Вижу, глаз у вас подбит. Да и на груди синяки. Дайте мне осмотреть вас подробнее.
