Служба начиналась ровно в девять… Николай никогда не помнил, что ему снилось по ночам (спать днем мешала служба). А потому ничуть не удивился, когда в контору вошел человек в форме майора милиции.

— Наганов, — назвал он свою фамилию главбуху Ивану Пролетарьевичу Щукину. — Мне нужно навести кое-какие справки… У вас работал такой: Франкельштерн?

— Франкельштерн? — сказал Щукин, преданно взглянув на милицейского. — Работал. Да вы к товарищу Одинцову обратитесь, он теперь вместо него.

Одинцов встрепенулся.

— А как же?.. Пожалуйста, я сейчас все расскажу… Да вы садитесь, садитесь…

И Николай, не помня своих снов, любезно подвинул стул майору.

Продолжение следует

Ладушки

Венька

Ну и натворил делов наш Венька! Всех перепугал… В газетах о нем писали: уникум! Родился он у моей двоюродной сестры, у Нюши, — и сразу же девять кило! Богатырь, Илья Муромец, Чкалов, Шаляпин — басом кричит!

Нюше все завидовали, корреспондент из газеты приехал, портрет Венькин заснял. Нюшу щелкнул: мать-героиня, говорит, девять кило в себе носить — не шутка! В газете статья была… Я тоже гордый ходил: ведь Венька-то наш, Крысов, племянничек. Крысовская порода!

А на следующий день: вот тебе и на! Венька, вместо девяти кило, уже два пуда весит. Чудо! Как на дрожжах растет. Врачи не верят, не тот ребенок, говорят, метки сверяют, на весы тащат, снова взвешивают…

Ни в какую! Два пуда, да и все! За ночь Венька еще пуд прибавил да ростом выбухал целый метр. Дальше — больше… Растет себе Венька изо дня в день, растет и растет. Уж тут к нему из Академии наук приехали: консультанты, эксперты, профессора. Окружили колыбель, погремушки всякие показывают, буквы разные.

— Гу-гу, — говорят, — агу! Скажи, — говорят, — «А!»

А Венька лежит себе, на академиков — ноль внимания. Пузыри изо рта пускает, даже «гу-гу» не хочет говорить. Сообразительный: профессора ему гирю пудовую дали, так он ее шесть раз шутя поднял, глаза умные-умные. А ведь нет мошеннику и двух недель!

Лежал он, конечно, в отдельной палате, все рос и рос. И до двух метров вымахал и дальше растет. Через месяц: на тебе, господи! Вырос до трех метров и еще растет. Волосики светлые, курчавятся. Лежит, лопочет. Научили его все-таки профессора «гу-гу» говорить, спасибо науке.

Тут и случилось неладное. Приходит к нему утром медсестра Самосудова, несет кашу с мясом (кашей Венька питался и мясо любил).

— Венечка, — говорит, — агу! Гу-гу!

А Венька ей в ответ:

— Гу-гу!

И — цап за руку! Потянул к себе и опять «гу-гу» говорит. Ручка-то у него богатырская, хваткая. Сам — метра три, глазенки голубые. Медсестра испугалась, кричит, зовет на помощь.

Не понравилось это Веньке. Он и давай Самосудову теребить. Силищи-то много у чертенка. Медсестра покричала-покричала да и успокоилась: затихла, померла. Это тебе не с простыми младенцами нянькаться, тут подход нужен.

А Венька — сущий младенец. Поигрался с медсестрой, как с куклою, голову в рот сунул, послюнявил, откусил, выплюнул.

— Гу-гу!

Потом кашу съел всю дочиста. Скучно ему стало. Видит, делать больше нечего. Встал из колыбели, потянулся и пошел в коридор. Сам встал, без всякой помощи: пришел срок!

— Гу-гу!

В это время медсестра Финкельштейн дежурила. Увидала Веньку: руки у него в крови, рот кровавой слюнкой перепачкан.

— Гу-гу!

Испугалась аидка. Побледнела, к стенке попятилась: чур меня!

— Гу-гу, — говорит Венька.

Посмотрел-посмотрел на Финкельштейн голубыми глазками. А как только она кинулась в бега, догнал, схватил за ноги и об стенку: шшварк!

Пустил пузырь изо рта от радости, да и рубашонку замочил.

— Гу-гу… Гу-гу…

Потом сорвал с себя мокрую рубашку и, как был, голышом, на улицу. Идет богатырь, три метра росту. «Гу-гу» говорит, «уа» поет… Кого зацепит — подкинет вверх, поймает, потом опять подкинет, да уж не поймает — чмяк об асфальт. Подломает его и давай нового хватать. Развлекается, как может.

На улице, конечно, паника возникла. Милиционер подбежал, за кобуру хватается:

— Этто что такое? Что за беспорядок?

А Венька-то, не будь дураком, — бежать. Дал от милиции деру. Постовой кричит:

— Сто-ой!

Потом свистеть начал. Свистит, но не стреляет: ребенок, как-никак. Гуманность надо проявлять, а то накажут за отсутствие. Видит милиционер: не догнать ему Веньку. Тогда он для острастки: шарах, шарах! В воздух, конечно, по инструкции.

Венька выстрелов испугался, как припустит — только пятки босые засверкали. Споткнулся о тумбу, упал, заплакал от обиды. Так заревел, что на другом конце города слышно стало. Ребенок ведь, несмышленыш, глаза на мокром месте.

Потом поднялся, тумбой в окна запустил и опять бежать. Только его и видели… Совсем исчез. С концами.

…Вот что про нашего Веньку люди говорят!

ЧП

— Алло!

— Чепэ!

— В чем дело?

— Чепэ!

— В чем чепэ?

— Товарищ майор, чепэ! Это постовой Морщинкин говорит, товарищ майор. Чепэ! Чепэ случилось. Потому и к вам звоню, что случилось чепэ.

— Доложите, — сухо сказал встревоженный майор.

— Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду — сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное «уа, уа». Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать — шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова — шмяк! Очередного гражданина — схватит и подкинет, схватит и подкинет…

— Далее! — бросил майор.

— Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых — шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь — не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он — деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок — и был таков.

— Далее, — снова сказал майор.

— Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? «Не видывали, говорят, — лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные — в норме, одетые и не безобразят».

Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!

Сложное положение: положение сложное

— Положение сложное, — сказал майор милиции Наганов задумчиво. — Положение сложное…

И чтобы уяснить это получше, повторил еще раз:

— Положение сложное.

А потом добавил:

— Сложное положение.

Чудо-младенец заварил такую кашку, что весь райотдел милиции не мог расхлебать ее, как ни бился. А биться было над чем.

Во-первых, медсестра Самосудова Любовь Андреевна, профорг родильного дома № 7, была зверски убита, с расчленением.

Во-вторых, медсестре того же родильного дома, Франкельштерн У. Ю. (в девичестве Финкельштейн) нанесена тяжелая травма, претендующая на производственную. Муж ее, Симон Хаимович, еврей, подал в суд на «взыскание с родильного дома № 7 пятисот (500) рублей на предмет лечения, кормления и ухода за поврежденной на производстве вышеупомянутого родильного дома его супруги, Франкельштерн У. Ю.»

Аналогичную цедулю о взыскании денег Франкельштерн С. X. подал в Академию наук СССР и в Академию медицинских наук — АМН, организацию, вызывавшую у майора, впрочем, как и у его милицейских коллег, легкий суеверный ужас. Сама же поврежденная Франкельштерн — Финкельштейн хлопотала о пенсии по инвалидности, всячески демонстрируя свои производственные травмы.