Но зачем мне мое лицо? Ведь мы нужны только другим, для себя мы не нужны. Мы можем просто быть для себя, без вымыслов, без собственного лица, без «я».

Двадцать лет я жил в сундуке.

Люди жили по-своему. Они служили, дружили, враждовали, воевали, ходили в баню и в кино. Мир ни на йоту не изменялся. Он был заучен, мой мир. Иногда менялась вазочка. Порой — портрет вождя. Меняли цвет обои. Но все оставалось по сути по-прежнему: сундук, кровать и четыре стены.

Это казалось вечным: установленным навеки. Днем сундук, кровать ночью, и все время — четыре стены…

Мою вечность нарушила жена. Я давно стал замечать неладное. Ведь она была там, у них, в чужом, непонятном мире. Он убивал ее, час за часом, морщина за морщиной, кашлем и гриппом. Он требовал службы, обманов, поклонов. Он требовал — и — убивал.

Я не раз предлагал жене второй сундук. Она отказывалась:

— Что ты! Кто же нас будет тогда кормить? Два сундука на семью — слишком много счастья!

Счастья?

Да, счастья! Счастье всегда в сундуке. Оно прячется от мира, мир всегда несчастен, непонятен и жесток. Лучше быть подальше от него, быть в сундуке, жить в сундуке наедине с самим собою.

Но далеко не уйти. Он рядом, мир. Он ни за что не отпустит, нет! Разве он позволит спрятаться? Разве в нем можно жить, в этом мире? Он дотянулся до меня, убив жену.

Она что-то делала на кухне со спичками и вдруг упала, тихо охнув, на пол…

Темнота проникла в комнату. Стены проглочены ею, такие знакомые за двадцать лет стены. Заученный мир, мой мир!

Все осталось таким же, как и прежде, в моем мире. Лишь на полу лежит усталая жена. Я окликал ее из сундука.

Напрасно!

Она не встанет, жена. Не встанет никогда… Лишь запах гари доносится из кухни… Начался пожар.

Мир не щадит, не даст остаться в сундуке, от него не спрятаться, от него не спастись.

…При пожаре звонить 01…

01, 01. Это вызов пожарных.

Где я найду другой сундук? Куда я пойду, кривоногий и голый, из бессмертия сундука? Он был мне домом и вселенной, ведь человек не может быть наедине с этим. Этим бредом, этим адом, этой жизнью. Ему всегда нужна своя вселенная, свой мир, пусть в сундуке, среди чужого бреда.

…ПРИ ПОЖАРЕ ЗВОНИТЬ 01…

Ноль-один… Осталось так недолго. Огонь ползет, зловещий, тихий, кусая темноту.

Я не уйду. Я не откину крышки.

Мне не найти другого сундука!

Беседа

Майор читал рукопись не отрываясь; перелистывая чуть подгоревшие, обуглившиеся страницы, хмыкал. И так ни разу и не взглянул на стоящего перед ним Титова. Маленького, кривоногого, жалкого… И подозрительного в своей убогости. Крайне подозрительного!

Прочитав: «мне не найти другого сундука», Наганов протянул утвердительно-весомо:

— Так-аак-аак-с… И-ммен-нно!

Помедлив, посмаковав свое молчание, вскинул ласковый взор на Титова:

— Так зачем вы убили жену, Титов?

— Я?

Лицо Титова задрожало: и губы, и щеки, и нос с подбородком. Потом — взгляд майора сделался стальным — задрожали руки и ноги.

— Товарищ май-йорр… — голос тоже дрожал, в такт всей общей телесной дрожи. — Она для меня… Вы же читали…

— Внятней! — веско сказал майор.

— Вы же сами знаете… Меня спасли пожарники… Из сундука… Я был готов умереть… На грани смерти…

Самообладание вернулось к Титову. На лице заиграла челюсть. Он стал говорить красиво и связно. Чувствовал старый чеховец, интеллигент, мыслитель-одиночка.

— Культурный, — сурово подумал майор. — Ишь, распинается!

— Она была для меня весь мир, вся вселенная. Без нее я не мог бы и дня прожить. Все мои чаянья, все мои помыслы сосредоточились на ней. Я любил ее как А…

— Стоп! — майор негромко хлопнул ладонью по столу. — То, что вы хотели умереть в сундуке, вслед за женой, что несчастны и прочее, — все это лирика, первая версия. А какова вторая?

Титов испуганно посмотрел на майора. Лицо Наганова было серьезно-сурово. Ни один мускул не дрогнул на нем, на лице. Лице Наганова. Лице майора.

«Расколешься, голубь, — с секретною ласкою думал он. — Еще не таких кололи… Культурненьких…»

— Я ввас нне понниммаю… — Голос Титова опять начал дрожать. — Что это значит: «вторая версия»?

— Не понимаете? Тогда я повторю: времени у нас достаточно, — сказал Наганов. — Смерть жены от разрыва сердца, ваше горе и прочая элегия (майор узнал это слово недавно, на юге, в отпуске, и теперь любил вставлять в культурные беседы), — все это первая версия смерти жены. А где вторая версия ее смерти? Не запаслись?

После краткой паузы, все так же глядя на Титова, майор добавил, но уже ласково:

— Ну, Титов, не виляйте. Рассказывайте правду: зачем и как вы убили жену? Титову Елену Васильевну… Чистосердечное признание уменьшит вину.

Из уголка титовского вялого глаза выкатилась круглая слеза. Майор внимательно следил, как она текла по щеке, сползла на подбородок и затерялась в жидкой бороденке.

Не дожидаясь появления очередной слезы, Наганов стукнул кулаком по столу и властно крикнул:

— Хватит, Титов! Отправляйтесь-ка в камеру. Обдумайте вторую версию, может, с ней вам больше повезет. И без истерик, тут вам не сундук… Старшина, уведите!

— Слушаюсь!

Дюжий старшина Могучий взял Титова за плечо:

— Пошли у камору.

— Но ведь я…

Майор безразлично смотрел в окно, барабаня по столу пальцами.

— По-шшли! — рявкнул старшина. — Эн-ты-лы-ггент!

На помощь старшине спешил другой старшина, постарше. Его фамилия была простой и дельной: Узелков.

«Так-c, так-с»

КПЗ — камера предварительного заключения — находилась рядом с дежурной комнатой: майор отбывал свое дежурство по графику, раз в месяц. И когда старшины, порозовевшие, довольные, вернулись, майор добродушно предложил:

— Ну, что, Могучий? Партию в шахматы, а? Давай?

— Так точно, товарищ майор! Это можно.

Могучий с детства был заядлым шахматистом. На дежурство он всегда приносил с собой шахматную доску с фигурами.

— Чьи будут белые?

По традиции бросили монетку. Майор, как всегда, угадал:

— Орел!

Могучему, естественно, выпала решка.

Аккуратно и правильно расставив белые фигуры (Могучий то же самое продублировал с черными) — как положено, ферзя на белое, короля на черное поле, — майор задумался на пару минут. А затем, решившись, двинул королевскую пешку на два поля вперед. И даже сказал вслух:

— Е2-е4!

Могучий смело ответил: «е7-е5».

Майор любил позиционную игру и редко шел на жертвы. Больше всего ему нравилось бить пешки противника. Он довольно приговаривал при этом:

— А мы вашу пешечку амм! Амм!

Кроме того, майору нравилось делать хитрые, коварные ходы конем (он называл их «конские маневры») и объявлять шах. Делал это майор Наганов торжественно и властно.

Особенно силен был Наганов в миттельшпиле. Совсем недавно ему присвоили четвертую категорию по шахматам (третий разряд по лыжам, второй по самбо и первый по стрельбе майор имел очень давно, со времен учебы в Ленинградской опер-школе).

Старшина Могучий, значкист, украинец, играл вдумчиво, основательно, неторопливо. Он измерял пространство доски ладонью, чесал в голове, протягивал таинственное «так-с, так-с», мощно сопел и шел на упрощения.

Партия подходила к концу. Силы были равными, несмотря на все конские хитрости майора. Тогда Наганов объявил коварный шах, — естественно, конем.

Старшина Могучий крепко задумался и взял в рот сбитую два хода назад нагановскую белую пешку (это была его давняя привычка: брать пешку в рот и думать, он всегда поступал так в сложных положениях).

— Шах королю! — со спокойным достоинством объявил майор, указывая на своего коварного коня. — Шах королю!

Можно было бы обойтись и просто «шахом», кому же иному, как не королю? Но по мнению майора «шах королю» звучало более весомо.