– И я вас благодарю, – учтиво ответил Маршалл. – Садитесь, пожалуйста. Ваша мысль предельно ясна.

Затем встала девица спортивного типа. Держалась она уверенно, говорила на хорошем английском, но с немецким акцентом:

– Уважаемый председатель, мистер Маршалл, меня бесконечно возмущает, когда религиозные фанатики и экстремисты заявляют, что представители сексуальных меньшинств – сплошь извращенцы, недостойные ходить по земле. Я бы ответила им, что Церковь – вот настоящее раздолье для извращений. Однополая любовь не есть плод пресыщенности и гедонизма. Я понимаю, что кто-то хочет попробовать такой любви, следуя моде или от пресыщенности, но ведь огромное число представителей сексуальных меньшинств родилось такими. Говорю по собственному опыту. Мы от природы имеем такое мироощущение. И мы виноваты? Нам постоянно напоминают про то, чего нам нельзя. При этом про то, что можно, – не говорят. Служители Того, Кого все почитают Творцом, преследуют нас, а ведь Он Сам сотворил нас такими… Так где же справедливость или хотя бы элементарная логика? А логика здесь такая: либо те, кто нас гонят, не являются подлинными служителями Творца, либо Тот, Кому они служат, не является подлинным Творцом… А я-то еще была когда-то активисткой организации «Молодежь за Христа»! Но теперь я хочу быть только с теми, кто принимает меня такой, как я есть. Мне нужна религия, которая дает мне жить, не вычеркивая из списка жизни, религия, которая ценит мою неповторимую индивидуальность…

Слово взяла женщина, выглядевшая, как обычная добропорядочная американка среднего класса. Она покраснела, опустила глаза вниз и ни разу их не подняла.

– Мне не очень удобно говорить… Дело деликатное. Если быть краткой, я полюбила человека. Я уже немолода, а он молод, хорош собой и к тому же имеет жену и детей. Наш союз невозможен. Но я не могу жить без него, – она достала из сумочки платок и промокнула глаза. – По ночам я просыпаюсь от слез, и тогда каждая клеточка моего тела кричит и зовет его. Мне нужна помощь, я согласна на любые условия. Ни психологи, ни записные служители культа не смогли мне помочь. Я пришла к вам с надеждой. Помогите мне получить его любовь.

Маршалл поспешил закрыть ладонью вырвавшийся зевок, одобрительно закивал головой и скомандовал:

– Следующий.

Встал мужчина, напоминавший преподавателя университета или, по крайней мере, школьного учителя. Это был высокий мулат с благородными чертами лица.

– Мне тоже нужна помощь, – просительно начал он. – Год назад я, похоже, так согрешил, как никогда… По крайней мере, что касается сознательных прегрешений. Моя супруга спросила меня кое о чем для своего спокойствия. Она волновалась за нашего маленького сыночка, в связи с моим так называемым фанатизмом; я – прихожанин баптистской общины. Так вот, она спросила: если бы из-за моей веры в Бога нашему сыну угрожала опасность, спас бы я сына или предпочел веру? Я, понимая всю важность своих слов, ответил, что спас бы сына. И сразу после этого до меня стало доходить, что я отрекся. Я сознательно похулил Бога. Вроде бы только внешне отрекся, а не в душе… Но ведь во времена языческих императоров некоторым христианам предлагали только внешне, для виду, отречься, а они не соглашались и принимали смерть. Обидно мне! Вот так запросто отрекся. Даже не угрожало мне ничего. Не столько за себя обидно, сколько за Него. Ведь я обидел Самого любящего меня человека. И не просто человека, а Бога, Который столько за меня страдал и до сих пор страдает. А я вот так запросто отрекся. А Господь теперь от меня отречется… Ведь сказано, что надо возлюбить Господа больше, нежели ближних своих. Знаю, что мой грех никогда не простится. Теперь всюду в своей жизни я вижу странные совпадения, подтверждающие, что пути к прощению нет. Я вижу указания на то, что не подхожу под притчу о блудном сыне. Но ведь есть же какие-то другие пути?

– Конечно есть! – задорно перебил говорившего Маршалл. – Например, можно повеситься, – он засмеялся. – Шучу, шучу, разумеется. Спасибо, что пришли, – Маршалл дружески подмигнул мулату и подал знак ожидавшей очереди молодой женщине.

– Можно мне микрофон? А то у меня тихий голос, – прощебетала рафинированная особа в открытом воздушном платьице в стиле Дюймовочки.

– Не волнуйтесь. Вас отлично слышно, – ответил Маршалл.

– Да? – особа манерно повела плечами. – Ну, хорошо. И что мне в моей родословной? А игра – это страсть. Я из древнего и богатого рода. О, да! – говоря, она кокетливо стреляла глазками. – Но я хочу играть и выигрывать. Рулетка, карты, кости, даже бильярд. О, да, я могу играть в бильярд. А еще – в прятки. Не пробовали играть в прятки на деньги или на… Ну вы поняли! – она изобразила на лице легкое смущение. – Игра ради игры! О, азарт – это жизнь и смерть, это все. Вот где открывается неуловимый лик жизни. Сегодня он – светлый, завтра – темный, послезавтра – неизвестно какой. Стремительная и неотвратимая судьба! Не нужно много денег, не нужно бумажных купюр. В игре деньгами может стать все: вещь, имение, тело, верность, подлость, любовь, жизнь! В Бога я никогда не верила, но если бы верила, то хотела бы поиграть с Ним. Вот достойный соперник, которому не жалко проиграть, но еще интереснее выиграть, – она легкомысленно захихикала. – Сюда я пришла, чтобы сыграть в вашу игру.

– Мистер Маршалл, – почтительно начал следующий оратор, пузатенький буржуа в очках, белой рубашке и клетчатом галстуке, – восхищаюсь вашим терпением. Я не брюзга, но, честное слово, большая часть услышанного мной – какой-то детский лепет. Господин тьмы – не Чарли Чаплин и потому даже в шутку поругаем не бывает! Я уверен, что он найдет способ объяснить всем пришедшим сюда виртуальным злодеям, что зло без реальных дел мертво. И если ты не готов перерезать глотку собственной матери ради великой идеи, то не смей поминать имя этой идеи всуе…

– Минуточку! – взмахом руки остановил оратора Маршалл. – Вы нарушаете правила встречи. Обсуждение присутствующих не в вашей компетенции и не делает вам чести. Или говорите по существу, или я передам слово другому.

Буржуа побагровел, но сдержался.

– Как вам будет угодно, – ответил он желчно. – Надеюсь, хотя бы о себе я могу говорить здесь не как на деловых переговорах, а откровенно?

– Разумеется.

– Тогда вот. Я хочу стать зверем. Я хочу навести порядок. Установить диктатуру полицейского государства. Ввести строгий режим, комендантский час, карательные отряды. Сколько можно терпеть эти резиновые улыбки и сколько можно самому улыбаться в ответ, кивая головой, словно китайский болванчик? Это мой стратегический план. А ближайшие цели: манипулировать окружающими, устранять конкурентов, сражать своим обаянием женщин, быть неотразимым, забирать чужое. Ну, и подключиться к денежному эгрегору заодно. Каково!? – он торжествующе посмотрел на Маршалла.

– Неплохо, – миролюбиво ответил председательствующий. – Спасибо.

Следующим выступал задумчивый человек с густой, аккуратно постриженной бородой, длинными собранными в хвост волосами и выпученными, как у рыбы, глазами:

– Здравствуйте. Меня зовут отец Дэвид Браун.

– Очень приятно, – недовольно кивнул головой председательствующий. – Повторяю: представляться не нужно. Говорите.

– Да, простите. Привычка, – извинился Браун. – Я – диакон. Служу… Простите, служил в греческом православном храме в Нью-Йорке. На одной из воскресных служб я стоял в алтаре, и мне пришла в голову мысль: а что я собственно здесь делаю, если не верю в Бога?.. То есть раньше я верил. Мне так казалось… Будучи американцем без каких-либо православных корней, я в девятнадцать лет пришел в храм и честно служил там более двадцати лет. Когда меня пронзила означенная мысль, то сначала я задал себе вопрос: «А может быть, Бог все-таки есть?» Подумал и как бы услышал четкий ответ: «Ты заблуждаешься. Бога нет, ибо где Он?» Действительно, лично я Бога никогда не видел. Это не значит, что я должен Его ненавидеть, ведь никто меня не принуждал служить Церкви столько лет. Но почему я должен на слово верить в то, что после смерти что-то будет, а также в то, что Бог всех нас любит и что Он вообще существует? И уж точно не имеет ни малейшего смысла стоять истуканом по многу часов в храме, изображая из себя верующего. Я пришел поделиться… Почувствовал в этом необходимость. Бывшие единоверцы меня не поймут, говорить со светскими людьми на эту тему тоже не имеет смысла, а потребность высказаться и быть понятым – весьма большая. Ведь двадцать лет жизни – не шутка. И тут такое.