Последние слова со смыслом. Не с шахматным.

Расставили фигуры. Разыграли масть — белые у Ивана Васильевича. Ему первому ходить. Он взял пешку и, выронив её, склонил бездвижно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.

   — Беги за лекарем! Быстро! — решительно приказал Годунов Родиону, будто ему одному дано непререкаемое право здесь распоряжаться. — Поживей!

Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнёс зловеще:

   — Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!

   — Держи ноги! — крикнул Богдану Борис Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:

   — Того кваса с зельем, что выпил он в бане, — ткнул перстом в удушенного, — хватило бы, чтоб свалить жеребца, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что тело приспосабливается к зелью. Вот теперь — всё. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.

Эйлоф, как ни странно, оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед перед опочивальней, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у порога опочивальни.

Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни Эйлоф выпроводит и Бельского, очень быстро Иоганн вышел сам. Объявил:

   — То и гляди государь Богу душу отдаст. Не помешает духовник.

   — Быстро зови духовника Феодосия, — вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего и родственника, но в комнате для стражи, что тоже удивительно, столкнулся с Феодосием Вяткой.

   — Скорей! Царь отдаёт Богу душу!

   — Чуяло моё сердце неладное. Чуяло, — крестясь, рек молитвенно духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню осадил слугу постельного:

   — Исповедь — тайна для всех.

Вскоре из опочивальни вышли все, а ещё какое-то время спустя Феодосий Вятка, приоткрыв дверь, объявил:

   — Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить свою последнюю волю в дополнение к завещанию при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.

Годунов с Бельским вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадёжно махнув рукой, заключил:

   — Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я — бессилен. Не мне спорить с волей Господа.

Нарочито согбенный вышел он из комнаты, оставив Романа Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вдруг его осенило: «Нужно митрополита известить», и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чём не смели, скатился вниз по крутым ступенькам.

Когда Феодосий Вятка постриг мёртвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Годунов истово перекрестился и смиренно вознёс хвалу Всевышнему:

   — Слава тебе Господи Боже наш.

Да, ему надлежало поблагодарить Господа, ибо с его помощью он приручил к себе и лекаря Иоганна, и духовника царёва. По его воле всё было подготовлено заранее, и теперь можно торжествовать победу. Первую на длинном ещё пути к желанной цели.

Вскоре в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Дионисий. Но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог всё же принять вид полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место царём было определено — Соловки.

Увидев почившего в бозе царя, облачённого в монашескую одежду, митрополит спросил для пущей важности:

   — Стало быть, успели?

   — Успели, — ответил духовник. — Принял ангельский образ с именем инока Иона.

   — Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал душу Господу Богу нашему, — молитвенно пробаритонил митрополит и перекрестился.

И тут, совершенно, казалось бы, не к месту, заговорил Борис Годунов.

   — Последняя воля царя такая: на царство венчать сына его Фёдора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Фёдор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нём возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу Дмитрию и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.

   — Но завещание Ивана Грозного было им составлено ещё прежде. Оно — под десницей Господа.

   — Не отрицая его, дополним то завещание последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли покойного, поцелуем крест, положив руку на Библию. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.

Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно попрекнул Годунова:

   — Обскакал!

   — Даже не думал. Ради нас с тобой всё сделано.

   — Ну-ну!

Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел — вражда, захомутованная в один гуж.

Дальше — не до обмена любезностями. Перед крыльцом — почти вся родня царицы, в полном составе Боярская дума и добрая половина Государева Двора. Ждали подтверждения печальным слухам, какие разнеслись по Кремлю и уже перехлестнули за его зубчатые стены. Митрополит сообщил собравшимся и о кончине царя, и о его предсмертной воле — собравшиеся некоторое время молчали, словно у всех перехватило дыхание.

Но вот — вздох. Не у всех горестный. Следом — твёрдое слово князя Ивана Мстиславского.

   — У тебя, митрополит, под Божьей опекой духовное завещание, оставленное царём. Грех великий забывать о нём.

   — И то верно. По предсмертной воле мало что ясно. Я тоже за то, — поддержал Мстиславского князь Шуйский, — чтобы не обойти вниманием прежнюю духовную грамоту. Прочитаем её на Думе, а уж после того всяк скажет своё слово.

   — Не вините меня всуе, бояре, — с поклоном заговорил Борис Годунов. — Я тоже за то, чтобы в первую очередь обнародовать прежнюю царскую грамоту, которую писал он после кончины своего сына Ивана Ивановича.

   — На том и остановимся, — заключил князь Мстиславский. — Теперь же соберёмся на совет всей Боярской думой.

   — Пригласим на Думу оружничего Богдана Бельского, кравчего Бориса Годунова, постельного слугу Родиона Биркина, духовника царёва Феодосия Вятку и лекаря Иоганна Эйлофа, — добавил митрополит, и все с ним согласились.

   — Пусть как на исповеди обо всём поведают.

Верили или нет бояре исповедям приглашённых, понять было трудно, ибо всех смущало, что постельничего так и не впустили в опочивальню, когда царь умирал. Скорее всего, не верили. Догадывались, зная Годунова и Бельского, что не всё так гладко, как они рассказывают, однако вслух никто не высказал своего сомнения и не предложил провести розыск. Если бы об этом хотя бы обмолвился царевич Фёдор, восседавший на своём обычном месте на малом троне, тогда иное дело, тогда развязались бы языки (чего очень боялся Годунов); но Фёдор Иванович помалкивал, вот и остальные молчали.

Думный дьяк начал читать завещание. Всё совпадает: венчать на царство Фёдора Ивановича, царице Марии Нагой с царевичем Дмитрием — Углич в удел. Если же у Фёдора Ивановича не окажется наследника, на царство венчать Дмитрия. Опекун Дмитрия Ивановича — оружничий Богдан Бельский. А дальше — закавыка. О том, что Борису Годунову опекать Фёдора Ивановича — ни слова. Его имя не значилось и среди тех, кому Грозный поручал править державой совместно с царём Фёдором. В Верховную думу, которой решать все государственные дела и определять законы, вошли князь Иван Фёдорович Мстиславский, боярин, воевода, один из влиятельнейших членов земской Боярской думы в период опричнины; Никита Романович Юрьев, брат первой жены Ивана Грозного Анастасии, дядя царевича Фёдора Ивановича; Иван Петрович Шуйский, воевода, прославившийся стойкой обороной Пскова; оружничий Богдан Яковлевич Бельский, как опекун царевича Дмитрия Ивановича; вот и — всё.

Тут и разгорелся спор. Пыль до потолка. Хотя и степенная.