— Поначалу и мы изрядно удивились, — вставил своё слово Веригин, — только опытным кормчим знаемы рукава Двины. Чуть что, и сядешь на намывную банку.

   — Счастье улыбнулось, — глубокомысленно заключил тиун.

   — Счастье? — хмыкнул кормщик. — У Канина носа с англичанами встретились наши промышленники. Более двух дюжин промысловых судов. Одни шли на Грумант, другие на Новую Землю. Пообщались, как принято у мореходцев. Узнав, что иноземцы намерены идти на Восток, наши вожи разложили перед ними чертежи и Новой Земли и пути в Мангазейское море, и даже пути до пролива Аннана. Сам Дженкинсон нам об этом рассказал. Когда бурей раскидало их парусники, не весьма остойчивые для наших морей, Дженкинсон и повёл свой корабль в гирло[50] Белого моря и дальше — в устье Северной Двины. Чертёж Двинского устья он видел и хорошо его запомнил.

   — А у них самих чертежи имеются? — спросил дьяк Герасимов. — Или идут вслепую?

   — Есть. Я на них даже глядел. Похоже, с наших, поморских, перечерчены. Один к одному. Даже названия наши, русские. Только Грумантские острова, Малый Брун и Большой Брун на свой манер обозвали: Ост и Вест Шпицбергены.

Из простого любопытства спросил о картах северных российских морей Герасимов, впрочем, не вдаваясь в глубинную суть проблемы, да и кормчий Веригин отвлёк внимание подробностями встречи с английскими мореходами.

   — Бросили якоря, не подходя к причалу. У пушек — прислуга, с горящими факелами в руках. Чуть что — ядрами плеваться начнут. Только нам такая страшилка меж дела: корабль ихний в помощи нуждается. Не паруса, а лохмотья. Мачты вкривь и вкось. Вот мы на карбасы и — к бедолагам. На всякий случай, белый стяг держим на поднятом весле. Были бы это голландцы, мы бы ладно с ними разговоры начали, а тут — иное что-то. Благо, толмач у них имелся на борту, вот всё и пошло ладом.

Кормчий Веригин не стал сообщать о той первоначальной настороженности, с какой отнеслись англичане к предложению перейти в Саломбалку, где можно им отремонтировать судно. Не поведал, что чуть ли не силком заставили иноземцев поднять якоря; умолчал даже о том, как Дженкинсон настаивал прежде начала ремонта условиться о цене, на что в ответ мастеровые да и кормчие со своими артелями только ухмылялись, пряча ради приличия ухмылки в своих окладистых бородах.

   — Когда каравеллу привели в порядок, кеп со своими фунтами — к нам. Мы же ему толкуем, что ничего не сделали сверх нашего поморского устава, а устав тот твёрд: помоги без всякой корысти попавшему в беду судну. Дженкинсон гнёт своё: не можно, дескать, без оплаты. Так и не понял наши правила, посчитал, должно быть, что мы опасаемся продешевить, поступил так: на подходе к причалу он оставил свои фунты. Пусть, дескать, каждый возьмёт столько, на сколько оценивает сам свой труд. Никто из поморов, понятное дело, ни гроша не взял, вот тогда иноземные мореходы стали к нам относиться с поклонами, а их кеп, не скрывая, показал чертежи свои. Правильней-то будет, не свои, а наши. Только, так подумал не я один, хитрил он. За простаков нас прочёл, намерился есть масло, так ложками. Захотел, чтобы мы пособили подправить, что не так на его чертежах, да и путь до Анина пролива более подробно пояснить. Только мы, кормчие, раскусили его хитрость и, будто сговорившись, взахлёб принялись хвалить его чертежи. А кормщик Прижогин, хитрован, принялся всё же подсказывать ему, что где не так, всё на свете путая. Ну а все остальные молча кивали бородами.

   — Отчего так? — пока не отдавая отчёта себе, чего ради ему это нужно знать, спросил Дмитрий Герасимов.

   — Иль не ясно? Ход на Новую Землю, в Печерский край, на Мангазею, до земли до Аляски они освоят, торг нам станут перебивать. Да и промышлять начнут не по-хозяйски, чтоб потомкам оставалось, а подчистую. Не своё, оно и есть — не своё. Только вот судят меж собой не только государи-кормщики, корабельные вожи, простые артельщики, но и зуйки, едва к промыслу прикоснувшиеся, что оборонять-то стоит и Кольский, и Белое море, и все берега Батюшки Океана Студёного.

   — А чего ради, думаешь, из Москвы направлен я к вам? — спросил горделиво князь Хилков. — Чего ради дети боярские со мной?

   — Капля в море, князь, — возразил ему Веригин. — Крепости в Двинской губе и на Мезени, слов нет, это добрая оборона Поморья, только я об ином: Океан Батюшко Студёный оборонять нужда есть. До самой до Аляски, а то и всю Аляску.

   — Ого, губа не дура!

Не к душе слова княжеские знатному кормщику, он же не пустозвонил. Обиду, однако, не стал высказывать, только вздохнул.

Дьяк Герасимов, поняв и важность услышанного, и душевное состояние Семёна Веригина, хотел было поддержать его, но спохватился: перечить князю нет резона, не вникнув в глубинную суть проблемы, не изучив её в полной мере. Да и князь с первого шага чем-то недоволен, зачем его ещё сердить? Узнать бы причину и объясниться с князем. Путь-то — долог. С надутыми губами он ещё длиннее покажется.

Не знал дьяк Герасимов, что тем же озабочен и Семён Веригин, что всё, о чём он вёл разговор, всего лишь затравка, и теперь он подойдёт к главному.

   — Ладно. Об обороне севера земли Русской государю, князьям да боярам думать, у нас, у поморов, своя забота — промысел и торг прибыльный. Я чаянья поморов без задней мысли высказал. К слову, так сказать. Я о другом хочу поведать, если есть желание послушать? Есть? Тогда — внимайте.

И полился рассказ.

Богатющее село Лебяжье, в устье Лебяжей реки, издавна славилось взаимовыручкой, оттого и богатело. Только честный и дружный промысел без большого урона, а честный торг — прибыльный. Но вот незаметно для других пробежала кошка между молодыми промышленниками Никифором и Севастьяном. Оба удачливы, оба без малого — кормщики, однако, как потом выяснилось, каждый хотел впереди другого идти. По чести если, разве осудительно такое? А если сподличать для этого?

Собрались однажды на белька. В гирло Белого моря. Весной тюлени на льду в гирле плодятся. Детёныши — белые-белые, мехом пушистые. Если без жадности добывать белька, ущерба тюленьему стаду не будет. Вот и вышла из Лебяжьего весновянка, ловкое судёнышко для хода меж льдинами. Кормщиком артель Никифора, обидев тем самым Севастьяна. Более того, когда подошли к кромке плотного льда, на котором сколько глаз видит — белька несчётно, оставили Севастьяна на судне, чтобы дал знать, ели ветер сменится на береговой. Подползли артельщики, в белое обрядившись, к белькам и — пошла потеха. Разгорячились так, что не заметили смены ветра. Зуёк-малец первым опомнился. Кричит:

   — Дядя Никифор, лёд пошёл!

И в самом деле, от весновянки уже далеко отнесло, а Севастьян вроде бы заснул. Принялись кричать, да толку мало. А их всё дальше и дальше уносит. Правда, вроде бы зашевелился Севастьян, якорь поднимает, даже ход набрал, но ему поперёк — ледяное поле. Всё! Не подойдёт! Нет спасения.

Девятнадцать дней провели на льдине пятеро промышленников, питаясь сырым тюленьим мясом. Обрыдло оно. Руки и ноги поморозили. Понимать начали, что конец совсем близок. Развязали непослушными руками тесёмки заплечных мешков, принялись доставать чистые рубахи. Промышленник всегда с собой имеет льняную рубашку, как саван, вот на такой случай. Мысли у всех мрачные, а тут зуёк завопил надрывно, хотя и хрипло:

   — Парус!

И в самом деле, ладья к кромке ледяного поля подходит, карбас спускает.

   — Воротились в Лебяжье, — завершил рассказ Веригин, — Севастьяна на суд кормщиков позвали. Тот юлить начал: заснул, мол, ненароком. Вроде бы поверили, только никто ему не стал руки подавать, в дома за воронец шагу не сделает — не пригласят. А уж про артели и думать нечего. Не то чтобы головой взять, зуйком даже в думке не держи. Помыкавшись неприкаянно, покинул Лебяжье, и никому нет дела, где он теперь мыкается.

   — Со смыслом сказ, — проговорил раздумчиво Герасимов. — Словно бы нам в укор.

   — Без смысла чего де воздух трясти?