Маленький Геннадий пытался писать свою собственную книгу, свой, если угодно, роман, правда в своей же собственной голове (мысль, о написании чего-либо ручкой на бумаге его тогда не посещала вовсе). Его никогда не покидало непреодолимое желание структурировать, удобным образом разбив на группы, все немногочисленные обрезки мысленной киноплёнки в единый фильм, представляя себе, воссозданным его - трудно было бы понять почему - в толстом, красном книжном переплёте, с обложкой, украшенной размашистой росписью автора.
Ему, каждый день, ближе к вечеру - а было это, пожалуй, чаще всего летом - мечталось закончить первый томик своего бесконечного, как виделось Гене тогда, романа. Но вот уже на следующее утро, он принимался переписывать некоторые из глав (а то и всю книгу) сначала. Ведь это так безрадостно - сознавать, что один этап жизни, не самый плохой, как пришлось бы заметить после, подошёл к концу - перед глазами начинали медленно плыть титры, в голове занималась печальная, заунывная мелодия, а ещё этот августовский вечер - закат, уводивший багровое солнце за кромку иссиня - чёрной гребёнки соснового леса, самые спокойные, но с тем же и самые бурные за весь день волны на местной реке Пехорке. Становилось так невыносимо жалко, толи себя, а толи будущего читателя, что расстроился бы окончанию книги (обязательно расстроился бы - прочитанная книга всегда вызывает лёгкую, с кислым послевкусием, печаль). Кто знает, вполне себе может быть, что продолжения никогда не последовало бы, а с тем же не последовало бы новых томов романа. И так - изо дня в день... Людей, незнакомых себе, маленький Гена наблюдал крайне редко, разве только на прогулках, предпринимавшихся его мамой - Алевтиной Александровной Гришиной - каждодневно, в утренние часы (обучение Геннадия происходило, обыкновенно, после полудня). В случаях подобных путешествий, Гена оказывался, довольно часто, свидетелем бесед сердитых аксакалов, конвоирующих небольшой скверик городка "Б", одетых, по обыкновению своему, в клетчатые пиджаки и светло-серые четырёх - частные береты, соединявшиеся одной только лишь пуговицей, чьи разговоры всегда представляли что - то вроде:
- ...раньше, то, что было, не сравнить...
- ...так время другое было...
-... другое...
-...пусть бедно жили, но дружно...
-...это да...
-...двери не запирали...
-... а то ж! Так ведь чего запить - это сейчас залезть могут, а тогда нет...
-...о, так чего ж залезать то было - всем денег хватало...
-...всем, это да...
-...это теперь на пенсию ничего не купишь...
-... да что пенсия, сейчас и работы нет...
-...нет, никакой...
-...во! А раньше всем место было, потому что образование какое было ...
-...это да...
-...и продукты настоящие были...
-...это точно, помню, как ходили, пятого апреля ждали, чтоб молоко свежее взять...
-...и мясо трёх сортов было, и масло брали, сливочное я имею в виду...
- ...вот...
И не смотря на то, что беседы эти ни в чём не переменялись из раза в раз, интонация закрепляющего будто - бы весь разговор "вот" изменялась с завидной частотой, а сам диалог, невзирая на согласие во многом двух оппонентов слышался всегда каким-то надменным спором.
Геннадий Викторович в день своего спонтанного выхода - а раньше размеренная жизнь его не нарушалась никакими подобного рода происшествиями - проходил тогда близ этого самого скверика, косясь одним глазом, прищуривая его несколько, на высокое пока белёсое солнце, разглядывая, притом, вторым граффити, украшавшее ряд старых гаражей ракушек. В этот день Геннадий ничуть, стоит сказать, не отличался от себя же обыкновенного, обладавшего всегда высоким ростом и мешкообразной комплекцией, производивших совместно эффект, если можно так выразиться, шкафа. Поседел Гена рано, ещё в сорок лет - здесь, вероятно, сработал механизм, оборачивающий ход дела от обратного, то есть житие Геннадия было столь спокойно, что поседел он равно быстро, человеку, переживающему за всю свою жизнь множество различных трагедий. Жидкие, сероватые волосы его свешивались на высокий морщинистый лоб кривоватым треугольником, указывающим, будто бы, на существо Геннадия, напоминая, что это именно он - Геннадий Викторович Замашкин, а ни кто - либо другой. Впрочем, в будущем автор приложит всевозможные усилия к тому, чтобы избежать постоянного пользования фамилии нашего героя, поскольку Гена, довольный своей жизнью вполне (ибо не видел, и не имел даже возможности наблюдать прочих альтернатив своей судьбе), замечал одной из главнейших жизненных проблем - собственную свою фамилию. Находил он, в общем, важнейшими проблемами своего существования те вещи, на которые любой прочий житель города NN не бросил бы и взгляда, а если и заметил бы что-то подобное, то принял бы эту частность, мелким прыщём - одним из тех, которые никогда не заметны местным обитателям города. Так, Геннадий стеснялся фамилии, считая по молодости, что задуман кем-то для исполнения великого замаха - взращен он был подобно редкому растению, так что и представить обратное - сталось бы невозможным, а изошёл, в конечном счете, лёгким, глухим хлопком. И даже желал взять, прежде, девичью фамилию матери - Гришиной, не станет лишним напомнить - и взял бы, если бы не проживавший с ним по соседству Григорий Лапин, не упускавший ни единой возможности подтрунить над отстающим, во многих смыслах, Геной, не желавшим, ко всему прочему, становиться узурпаторской собственностью.
Перемахнув через дорогу, кишащую, несмотря на безлюдный ещё проспект "Октябрьский", машинами, Геннадий, подвигаемый азиатской наружности мальчишкой к преступлению - пересечь непрекращающийся автомобильный поток - оказался на обратной стороне города - попасть на неё, очевидно, было не трудно. Парень, появившийся столь рано на улицах города NN, подёргивающий постоянно трёх - полосные, и без того короткие ему в размере штаны, исчез спустя одно мгновение, будто бы и был создан только лишь с целью - помочь Геннадию в его путешествии. Однако Геннадий Викторович успел произвести что-то вроде поклона, воспринятого его помощником - попыткой поднять что - то упавшее с земли. Откровенно говоря, людей, на протяжении всей жизни, Геннадий побаивался, встречая каждого последующего, случайно возникавшего в жизни его человека, будь то зашедшего в маршрутное такси вслед за ним, или же стоящего близ него в магазинной очереди, благодарным - трудно сказать за что - взглядом. Сейчас же, взгляд его, совместно со всем Геннадием, направлен был на ряды, перетекающих монотонно друг в друга, торговых лавок, содержание половины которых не соответствовало тем вывескам, что украшали каждый из подобных магазинчиков (вторая же половина не работала вовсе). Здесь красовались яркие, обозначенные сменяющимися в цвете фонариками, лозунги о продаже дешёвой рыбы, старые обшарпанные изрядно плакаты, выполненные в тускло - жёлтых и бледно - оранжевых цветах, гласившие о содержании за собой тьмы всевозможных продуктов, как то "МЯСО ПИВО ВОДЫ" - и даже этим, ассортимент палаток, несмотря на крохотные их размеры, не ограничивался. Они, пожалуй, служили главным лейтмотивом жизни каждого жителя города NN.
Младенцем ещё будущего гражданина, прямиком из родильного дома, провозили - такой уж была схема города - мимо тех самых палаток, которые сопровождали его, спустя годы, по дороге в школу, бывшую в городе в единственном числе, а после и на работу, становясь неотъемлемой частью его самого, так, что оказавшись вне окружения этих самых магазинчиков, он, вопрошавший всю свою сознательную жизнь о том, что же ему делать и как ему быть, останавливался, полный нахлынувшего на него ужаса, и робким шёпотом произносил: "Где я?".
Спустя немалое количество часов - а шёл наш герой медленно, разглядывая каждую, встречавшуюся ему деталь, и представляя себя на месте каждой из этих деталей - Геннадий, погруженный уже в пространство вечернего города, добрался, наконец, до определённого им своей целью, места. Гена стоял на пороге спуска в серо-зелёную пещеру метрополитена. В реалиях города NN, стоит обмолвиться, она представала явлением невероятным, по той лишь причине, что более выходов из города просто не существовало. Город NN по природе своей - вероятно, таковой была его истинная природа - не имел в виду наличествовать какими - либо спасительными выходами, тем более что, во многих смыслах, сам город и следовало бы оберегать от окружающей его действительности.
