Показав хозяину, в какие дырочки надо заливать лекарства, Коваль объяснил, что ковать второго коня можно будет только через две-три недели. После того, как заживет, пробитая неумелой рукой, живая часть копыта. Вернувшись к первому коню, Коваль рашпилем почистил копыто. Затем ножом и специальными скребками почистил копыто снизу. Снова в ход пошел рашпиль, выравнивая площадку копыта. Прикладывая к копыту, подобрал подкову. Напильником загладил её края.

Затем стал забивать гвозди, загибая и откусывая вылезшие из копыта кончики. Я ожидал, что конь дернется и ударит Коваля. Но конь даже не дрогнул. Он послушно стоял, поднимая нужное копыто. Лошадь как будто понимала, что надо не мешать Ковалю делать нужное дело.

Подковав коня, Коваль собрал инструменты и понес их в кузню. Хозяин лошадей снял с повозки увесистую хозяйственную сумку и последовал за Ковалем. Вскоре он вышел с облегченной сумкой, запряг лошадей и, развернувшись, уехал. Вскоре тарахтящая телега скрылась из виду.

А я продолжал сидеть верхом на толстом бревне. В моей голове роилась куча вопросов:

- Почему лошадь не сделала ни одной попытки ударить Коваля?

- Откуда Коваль знает, что незнакомая лошадь не будет лягаться?

- А может он знает какие-то лошадиные слова?

- Кто его учил так точно забивать гвозди?

- Что чувствует лошадь, когда ее подковывают?

- А может лучше не ковать вообще?

Собирая материал для настоящей главы, я беседовал с односельчанами и внуками Коваля, собирая по крупицам сведения из его долгой и непростой жизни. Моя работа в значительной степени облегчалась наличием мобильной связи и скайпом, значение которых Коваль просто не успел оценить. Он жил и работал в совершенно в другое время, в другой эпохе.

Прокоп Фомович Галушкин родился в 1894 году в селе Гырбово под Окницей. Бедное, полуголодное детство, типичное для множества детских судеб тогдашней бессарабской глубинки. Зарабатывать на хлеб начал, едва исполнилось восемь лет. Нанимался в подпаски, весной, забираясь на высокие деревья, собирал гусеницы в садах зажиточных крестьян. В двенадцать лет случайно зашел в кузницу, принадлежащую помещику Рошке. Этот случайный визит стал решающим в судьбе Прокопа.

Сначала качал мех, носил издалека тяжелые ведра с водой. По окончании работы убирал в кузнице, развешивал весь инструмент на стенке, а множество кузнечных щипцов располагал по порядку на загнетке горна. Утром приходил на работу первым. Обильно сбрызгивал пыльный пол водой. До прихода кузнеца надо было успеть разжечь горн, принести чистой воды.

Раз в десять-пятнадцать дней вместе с кузнецом, вооружившись пилой, топорами и длинной веревкой шли в лес. Дубовая роща, принадлежащая Рошке, начиналась сразу за западной окраиной Гырбово. Противоположная опушка леса выходила на левый берег Куболты, бравшей начало на окраине села Паустово. Речка в те годы никогда не пересыхала. С самого раннего детства Прокоп знал каждую яму от запруды перед лесом до конца села. Летом со сверстниками ловил руками раков. После ливней, когда прорывало дамбы от Липника до Бырново, на отмелях собирал, как грибы, трепыхающихся в полужидкой грязи карасей.

Управляющий имением Теофил Матковский заранее помечал высохшие и больные деревья, которые подлежали рубке. С помощью двух-трех нанятых крестьян пилили деревья, обрубали сучья и на закате привозили и складывали под крытый дранкой навес в дальнем углу кузнечного двора.

Толстые сухие метровые бревна кололи на крупные поленья, которые укладывали в виде колодца высотой около трех метров. Вокруг колодца складывали пирамиду из толстых поленьев, которую обкладывали более тонкими ветками и полуметровым слоем старой соломы. Солому в свою очередь обкладывали дерном, оставляя небольшое отверстие на самой вершине пирамиды.

В стороне от пирамиды разводили костер. Разгоревшиеся короткие поленья лопатами забрасывали в верхнее отверстие пирамиды. С боков заостренными кольями прокалывали отверстия - прадухи. Как только пирамида начинала проседать, землей засыпали все прадухи. Начинался самый ответственный момент. Если пирамида в каком-то месте проседала больше и из верхнего отверстия пирамиды с дымом вырывалось пламя, появившуюся брешь забрасывали землей.

Как только из верхней прадухи переставал куриться дым, ее закрывали листом металла, который висел на цепи, закрепленной к длинному шесту. Металлический лист и пространство вокруг него тщательно засыпали землей. К вечеру все расходились по домам, за исключением подростка Прокопа. Всю ночь он должен был следить, чтобы из проседавшей пирамиды через трещины не вырывалось пламя. Прогревшийся конус пирамиды излучал ровное тепло, глаза слипались, но уснуть было нельзя. Ворвавшийся внутрь пирамиды воздух за короткое время мог уничтожить обжигаемый древесный уголь.

Утром, когда приходил кузнец, Прокоп проваливался в тяжелый сон. Все время его преследовало одно и то же сновидение: он только на минуту задремал, а бушующее пламя охватило весь конус пирамиды. Он вскакивал, протирая глаза, но увидев, как кузнец ладонью спокойно исследует нагрев дерна, снова погружался в тревожное сновидение. И так без конца.

Через два - три дня, когда осевшая пирамида охлаждалась, начинали разборку и сортировку угля. Крупные куски дробили, потом перебирали и просеивали. Готовый уголь ссыпали в угольный амбар, откуда его по мере надобности носили в кузницу, чтобы накормить ненасытное жерло горна. А перед закатом, перепачканный углем так, что блестели только зубы и белки глаз, Прокоп бежал на берег Куболты и травой, как мочалкой, отмывал добела лицо, руки и тело.

Скупо рассказывая о заготовке древесного угля, Коваль делал небольшие паузы. Обычно суровый, взгляд его в такие минуты излучал тепло.

- Древесный уголь горит намного лучше этого...- он пренебрежительно кивнул в сторону горки курного угля под горном, - Быстрее разжигается, окалины совсем немного, да и металл куется лучше, особенно чугун...

Немного погодя добавил:

- Нагретый на древесном угле чугун становится как воск.

- А почему сейчас не используется древесный уголь в кузнице? - вставил и я свои три копейки.

Я перешел уже в пятый класс. Поскольку в селе подавляющее число людей, в том числе и мои родители, имели четырехклассное образование, я считал себя вправе задать "умный" вопрос:

- Что мешает нажечь для кузницы угля?

Никто не рассмеялся. Коваль, сидевший на чурбане возле наковальни, неотрывно смотрел в одну точку. Потом пошевелил кистями рук и неопределенно произнес:

- Колхозное все...

Для меня такой ответ был неожиданным, непонятным и, пожалуй, довольно неприятным.

Этим же летом, набирая воду из франковой кирницы, увидел моего троюродного брата Валика Единака и его двоюродную сестру по матери Зою Черней. Оба были одногодками и внуками Коваля. Направляясь по дороге к центру села, они о чем-то спорили и вырывали друг у друга кирзовую хозяйственную сумку. Это была сумка Коваля.

Оставив на пороге ведро с водой, я побежал через огороды к кузнице. Так было гораздо ближе. Прибежав, я уселся на перевернутую бестарку, переводя дыхание.

Скоро из-за конюшни показались внуки Коваля. Они уже не дрались, сумку несли вдвоем, держа за шлейки. У обоих были рыжие волосы, как будто горевшие под ярким солнцем, а лица их покрывали крупные, как у Коваля, веснушки. Когда они вошли в кузню, Коваль прервал работу и, вытащив из сумки знакомый мне двойной горшок, установил его на загнетке горна. Подогреть обед.

Валик подошел ко мне, а Зоя продолжала стоять возле деда, что-то рассказывая. С Валиком мы были знакомы давно. Кроме того, мой отец часто ночевал у них, ожидая поезда, очень рано отправляющегося в сторону Черновиц, где учился брат Алеша. Мой отец был двоюродным братом отца Валика и обоих звали одинаково: Единак Николай. Только мой отец был Ивановичем, а Валькин - Яковлевичем. У Валика был толстопузый младший брат Толя, о котором отец рассказывал смешные истории с медом.