Перед работой с пчелами отец тщательно мылся и одевал одну и ту же рубаху с длинными рукавами. Работал он без маски с сеткой, попыхивая дымарем, заправленным тряпками с сухим разнотравьем. От отца постоянно пахло воском, пчелиным ядом и дымком от трав. Мне нравилось ложиться рядом с ним, просить его рассказывать про войну. Он ловко уходил от разговоров о войне, плел, как говорила мама, банделюхи (небылицы). Я это уже понимал, но слушал с удовольствием, вдыхая запахи, которые по мере моего взросления исчезали и остались только в памяти.

Теплой осенью 1951 года отец взял меня с собой на озера (ставы). В тот день колхоз вылавливал рыбу для продажи. Запомнилось, как взрослые тянули за веревку сеть через озеро от берега до берега. Другая группа колхозников у хвоста озера била длинными шестами по воде, выгоняя рыбу из камышей.

Затем сосед Ананий Гусаков посадил меня вместе с его сыном Сашей, младшим меня на год, в лодку и, сев за весла, сделал небольшой круг недалеко от берега. Лодка покачивалась, Я не чувствовал под ногами привычной опоры. Озеро казалось бесконечно глубоким, а лодка ненадежной. Мне стало боязно, подташнивало. Как только лодка уткнулась в берег, я в свои пять лет самостоятельно и очень быстро выскочил на берег.

Затем я пошел к подвалу. Он был очень глубоким и длинным. Говорили, что он перешел в наследство колхозу от пана Соломки. Вместе с отцом я спустился в подвал, где было пронзительно холодно. Меня поразило огромное количество льда, лежащего под соломой с прошлой зимы. Солому сдвигали и рыбу в деревянных носилках укладывали на лед, а носилки с рыбой снова укрывали соломой.

На следующий день правлением колхоза отец был послан продавать рыбу в соседнее село Городище. Возницей был здоровенный недоросль Боря Твердохлеб. Мы стояли в центре села. Отец зачем-то зашел в магазин.

Боря посоветовал мне зазывать людей стихами, чтобы у нас быстрее покупали рыбу. Это было скабрезное двустишие на молдавском языке. Молдавского я, разумеется, не знал. Простое двустишие я запомнил с ходу и стал громко кричать. Женщины озорно смеялись, но подходили охотно. Вышедший из магазина отец прервал "рекламу" и пригрозил Боре. Текст "рекламы", при всей глупости, я запомнил на всю жизнь.

Дома мама пекла темно-серый с рыжинкой хлеб из так называемой разовой муки. В руках он был тяжелый, кисловатый на вкус. Зато родители всегда держали корову. У нас постоянно были молоко, сметана, творог. Время от времени мама наливала в кувшин молока и поручала мне отнести его через дорогу к Савчукам.

Сам Савчук - угрюмый, звероватого вида мужик с налитыми кровью глазами был ветеринаром. Как говорили в селе, штатным. Его жена, тетя Женька была худой, болезненной и плаксивой женщиной. Коровы у них не было. Перелив молоко и сполоснув кувшин, тетя Женька отрезала толстый ломоть белого-белого хлеба, опускала его в кувшин и отдавала его мне. Еще на середине улицы от хлеба не оставалось ни крошки. Таким он был вкусным. У нас дома белый хлеб появился, когда я пошел во второй класс.

1952 год запомнился выпускным вечером, хотя все происходило днем. Мой старший брат Алеша закончил семь классов. На торжественном собрании ему вручили свидетельство об окончании школы с отличием. После собрания был торжественный стол в клубе. Родители и педагоги пили самогон. Стол, по словам мамы, по тем временам, был обильным. Участвовали все родители. Каждая семья готовила свое блюдо. В селе это стало традицией.

Считавшие себя уже взрослыми, четырнадцатилетние выпускники тайком принесли самогон и в перерыве застолья выпили его. Опьянели, как говорила мама, быстро. В память впечатался брат, стоявший за клубом на четвереньках, опершись руками о землю. Его рвало. При этом он стонал совершенно чужим голосом, с каким-то рыком. Мне было по настоящему страшно, и очень жаль его. А мама стояла рядом и говорила:

- Так! Так! Сильнее! Чтоб она тебе всегда возвращалась так!

Этот мамин урок психоэмоциональной терапии скорее всего внес свою лепту в формирование нашего отношения к алкоголю. Ни брат, ни я в последующем не считали приоритетными застолья. До сих пор за столом в пьянеющей компании мне становится просто скучно. Веду себя, по выражению выпивох, как сволочь: пью очень мало.

В этом же году я столкнулся с медициной в буквальном смысле этого слова. Общепринято говорить, что человек впервые сталкивается с медициной при рождении. Но я родился дома. Роды принимала и перевязывала пуповину моя бабушка по матери. Звали ее Явдоха. Смолоду она слыла удачливой повитухой. Она приняла роды шестерых из семи собственных внуков. Многие в нашем селе были обязаны ей благополучным рождением.

В качестве повитухи одни из последних родов в селе баба Явдоха принимала в сорок восьмом. Мне это стало известно уже после написания настоящей главы от восьмидесятивосьмилетней односельчанки Брузницкой Любови Михайловны - самой бывшей роженицы, внучки старой Каролячки, близкой нашей соседки. Она пришла ко мне на обследование перед удалением катаракты в сопровождении младшей дочери Дины. Дина усадила слепнущую маму на стул. Я спросил:

- Какие-либо жалобы есть?

Любовь Михайловна встрепетнулась, узнав меня по голосу:

О! Так это Евгений Николаевич! Добрый день!

В молодости мне было особенно приятно, когда меня уважительно называли Евгением Николаевичем. Приятно и теперь чувствовать себя нужным. Но ближе к старости становится теплее, если ко мне обращаются проще:

- Женик!

Так называют меня только сельчане из моего детства, мои старшие земляки. Так зовут люди, помнящие меня, носящегося с утра до ночи и с мая по октябрь по селу в строгой "академической" форме - в одних бессменных отцовских чёрных трусах со стянутой в поясе резинкой и с разводами грязи на животе, особенно в период созревания арбузов. Длина трусов едва не доходила до моих щиколоток.

Скорее всего по вечерам Дина читала маме отрывки из книги. Любовь Михайловна оказалась в курсе содержания некоторых глав. Вспоминая далёкие годы, женщина оживилась:

- В сорок восьмом ваша баба Явдоха принимала у меня роды. Тогда родилась моя старшая - Ира. Спасибо. Всё обошлось хорошо. Вспоминаю - как будто вчера всё было.

Когда начались схватки, мама уложила меня в кровать. А бабушка по матери (Каролячка, вы её помните) куда-то побежала. Вернулась она с бабой Явдохой. Баба Явдоха, помыв руки, присела у моей кровати. Схватки усилились, сильные боли, казалось разрывали внизу всё. Потом боли почти прекратились. Затем снова возобновились и усилились. Было очень больно. Я напряглась, хотелось скорее освободиться от болей.

А баба Явдоха, сидя рядом, положила руку на живот:

- Не спiши. Легэнько, легэнько, доню. Шануй силы на потому.

(При этих словах тёти Любы я вспомнил свои студенческие годы. Пожилой доцент кафедры акушерства и гинекологии стоял рядом с роженицей и, положив руку на живот, приговаривал:

- Спокойно, спокойно, девочка. Не тужись, не напрягайся. Вот сейчас расслабься! Я скажу когда надо, вот тогда и будешь тужиться).

- Слова и руки бабы Явдохи успокаивали.-продолжила наша соседка.- Я перестала бояться. Когда Ира родилась, баба Явдоха перевязала пуповину. Долго ещё сидела, пока не убедилась, что всё в порядке. Когда баба Явдоха уходила, мама Надя дала ей несколько рублей. Даже не знаю сколько. А баба Каролячка насыпала в торбочку муки... Господи, как быстро летит время!..

Через две недели по телефону Любовь Михайловна сказала:

- Дай вам бог здоровья, чтобы вы могли дальше писать... Хоть что-то в селе останется от того времени...

...Начавшееся ещё днём тупое стенание за грудиной отпустило меня после, мудрых в своей первозданной незамысловатости, нескольких слов простой сельской женщины...

А в пятьдесять втором медицинская сестра фельдшерско-акушерского пункта села, участница войны, в прошлом операционная сестра госпиталя Лидия Ивановна Бунчукова ходила по селу и проводила вакцинирование. Сейчас дико даже говорить, но в те годы, когда все жители села были в поле, оставшиеся с грудными детьми, для выпечки хлеба и больные женщины отлавливали из оравы подлежащих процедуре детей, невзирая на степень родства. Держа пойманных детей, визжащих как поросята, проводили вакцинацию. Никаких показаний и противопоказаний, равно, как и письменного согласия родителей на проведение лечебной процедуры не было и в помине.