Без особой жалости отрывали головы и ощипывали. Мне поручили разделку. Голову, кишки и малюсенькие зобики выбрасывали соседской кошке, учуявшей добычу. Желудочки разрезали, выбрасывали содержимое с плотной внутренней оболочкой. Кое-как промыв, опустили все в закипевшую воду. Добавили соль.

Михась все это время сидел на своем камне, положив на него сложенный старый дырявый половичок. Уже холодало. Он сидел, курил и, приподняв голову, смотрел куда-то вдаль. Он как будто не видел нас. Да и мы, придя к нему, даже не поздоровались. Михасиха в своей согбенной позе, не выпрямляясь, копала картошку.

Мы заспорили, как определить готовность наших воробьев. Решили по одному ловить ложкой, мелькающие в кипящей воде, пупки. Наконец единодушно решили: готово! Воду слили, придерживая большой деревянной ложкой вареные тушки. Разделили. Поровну не выходило. Один был лишним.Тогда вспомнили об Михасе и одного воробья на листе лопуха отнесли ему.

Ели, вернее, тщательно обсасывали крохотные косточки. Мясо на зубах ощущали только тогда, когда очередь доходила до коричнево-красной грудки. Кошка стремительно кидалась за каждой выброшенной косточкой. О хлебе никто не вспомнил. Воробьи закончились очень быстро.

Михась, тщательно обсасывая и переминая деснами попавшие в рот крохи мяса, продолжал колдовать над своим единственным воробьем. Мы подошли к нему:

- Ну, как?

- Та воно то добре, - и обсосав еще что нибудь из тщедушной воробьиной тушки, продолжал. - Такi смачне.

Финал истории с Михасем печален. Баба Михасиха умерла раньше деда. После ее смерти у старика прогрессировало старческое слабоумие. Говорили, он забывал, где туалет. Поднявшись на чердак за зерном для кур, был ужален несколькими осами, которые в огромном количестве уютно обжились под соломенной крышей. Спустившись, направился к правлению колхоза, где он часто сидел в предвечерье на лавочке среди мужиков.

Там он пожаловался на ос. Его великовозрастный глумливый внук посоветовал деду обмотать смоченной в керосине тряпкой длинную палку и выжечь ос. Все дружно захохотали, уверенные, что юмор оценил и дед Михась.

На следующий день над дедовой хатой закурился дымок, а затем высокое пламя охватило сразу всю соломенную крышу. Дед спустился с лестницы, несмотря на возраст, самостоятельно, обгорелый. Люди бросились с ведрами воды спасать хату.

Воду носили метров за сто, из колодца, расположенного на углу двора, где жил мой двоюродный брат Тавик. Мы с ним побежали на пожар. Дед стоял во дворе. Волосы его сильно обгорели. Он весь дрожал какой-то неестественно крупной дрожью.

Колхозная конная пожарная команда, прибывшая с большой красной бочкой и ручным насосом на два человека, залила водой пожарище. Остались только печь с частью дымохода и сильно обгоревшие стены. Теленок, которого успели вывести из сарая, был привязан к дереву поодаль от бывшей хаты. Запомнился его круп, сильно обожженный. Растрескавшаяся кожа обнажила красные двигающиеся мышцы.

Деда взяла к себе жить младшая дочь. Вскоре он скончался. Дом разобрали. Несколько лет на месте хаты высился холмик, заросший полынью и лебедой.

Проезжая мимо, до сих пор помимо желания поворачиваю голову. Там осталась частица моего детства. Каждый раз кажется, что сейчас увижу грубо мазанную глиной дворовую плиту с покосившимся ржавым ведром без дна вместо дымохода.

Я помню как по Омску,

Годами убелен

Толкал старик повозку:

"Э-эй, старье берем!!"

Старик шутил умеючи,

Он был навеселе,

Позванивая мелочью,

Копался в барахле.

Хватал руками цепкими

Всесильный, как закон.

Осматривал, оценивал

И цокал языком...

Р. Рождественский

Лейба

- Тгя-я-я-пки! ... Тгя-я-я-пки! ...

Блеющий дребезжащий голос разносился далеко по селу. Он был слышен и в огородах, вплоть до лесополос, с обеих сторон сопровождающих село с флангов. Этот голос заставлял бросать порученную родителями работу, книжки, игрушки. Он сдергивал сельскую ребятню с деревьев, неодолимой волной вырывал детей из домов, сараев. Он мгновенно прекращал самые увлекательные и азартные наши игры.

Жмурящего оставляли наедине со считалкой, ножики прятали в карманы. Фуражки оставались не сбитыми на булавах, воткнутых в землю. А цурку, небольшую деревянную палочку, в избытке чувств подающий бил так сильно, что потом часто не могли найти вообще. Голос, раздававшийся ближе к обеду, будоражил нашу кровь, мы сами чувствовали, как гулко и часто начинали биться наши сердца.

Не было большей силы, не было уважительной причины, которые могли бы оставить нас на месте, заставить нас не выйти на улицу при звуках его голоса. Мы выскакивали на улицу, держа под мышкой, заготовленные ранее, иногда тайком, узелки со старым тряпьем.

Большинство мальчишек выбегали на середину улицы, некоторые поднимали над головой узелки с тряпками, покачивая, как бы призывая ехать быстрее. И лишь немногие, самые выдержанные, садились по краю канавы на свои узелки.

Вдоль села медленно двигалась бестарка - телега с высокими сплошными бортами, запряженная желтой, видимо, когда-то бывшей белой, лошадью. На шее и крупе угадывались, так же когда-то бывшие серыми, яблоки. На голове чернью резко выделялись морда и глаза. Редкая грива на обе стороны. Уши всегда свисали.

Спина лошади была резко выгнута вниз, как будто на ней постоянно возили бочку. Худые, высоко поднятые лопатки при ходьбе, казалось, терлись друг об дружку. Облезлый короткий хвост. Вытертые до блеска оглоблями полоски боков.

Оглобли бестарки были разными. Одна была деревянной, с железным кольцом, другую заменяла ржавая труба. Колеса вихляли и беспорядочно качали, поскрипывая, бестарку из стороны в сторону. Некрашеные борта были сбиты из досок разного возраста.

Впереди, вместо облучка было водружено кожаное сиденье со спинкой от какого-то старого трофейного легкового автомобиля. Выпиравшие пружины местами протерли когда-то черную кожу сиденья. На сиденье всегда был накинут латаный мешок, который, в случае непогоды служил зонтиком.

Достопримечательностью бестарки была прибитая гвоздями к заднему борту жестяная пластина номера какого-то автомобиля. РН 11-... Дальше не помню.

Кузов бестарки внутри был неравно разделен поперечной перегородкой. Задний, больший отсек был предназначен для собранного старья. В переднем отсеке, за сиденьем, находился широкий сундук, содержимое которого и было предметом нашего вожделенного любопытства.

Сундук запирался как на крючок, так и огромный амбарный замок, на ходу болтающийся в неровных, разных по размеру кольцах. Впереди сундука, под сиденьем находились два закрытых деревянных ящика, назначение и содержимое которых было нам неизвестно.

На сиденье, сгорбившись, полубоком сидел старьевщик Лейба, опустив ноги на дно бестарки. Низенький, сутулый, с постоянно небритой белой щетиной по всему лицу, доходящей под самые глаза. Большие, чуть навыкате, глаза были спрятаны под густыми, кустистыми и совершенно седыми нависшими бровями.

Вытянутые вперед, как бы пьющие очень горячий чай, потрескавшиеся губы. На конце выдающегося вперед длинного утиного носа подстриженные завитки толстых белых волос. Огромную белую кудлатую шевелюру чуть прикрывала небольшая кожаная, неопределенного цвета, кепочка с невысокой тульей и небольшим, перекошенным от старости, околышком.

Тр-р-р-р... Скрип сразу прекратился. Лошадь низко опустила голову, разглядывая что-то на дороге. Лейба остановил бестарку чуть выше по селу, чем обычно. Две соседки что-то спрашивали его, показывая руками. Мы рванули к бестарке.