Неожиданно Лозик нажал сразу несколько кнопок, растягивая до отказа меха гармони. И вдруг... Полилась мелодия, которую я слышал не раз, и которую хрипло изрыгал, годами молчавший в великой хате (каса маре) патефон:

Видел друзья я Дунай голубой,

Занесен был туда я солдатской судьбой.

Я не слыхал этот вальс при луне,

Там нас ветер качал на дунайской волне.

Слова с пластинок и по радио я запоминал с первого раза. А дальше, в моей голове возникла неразбериха:

Плавно Амур свои воды несет.

Ветер сибирский им песни поет.

Тихо шумит над Амуром тайга,

Ходит пенная волна,

Пенная волна хлещет,

Величава и вольна.

Я никак не мог понять, какую песню играет Лозик. Подходит вроде и там, и там. До сих пор не могу различить. Если слова я запомнил на всю жизнь, то музыка - она скорее от бога.

Лозик мне что-то объяснял, показывал, какие кнопки нажимать, как при этом растягивать меха, какие кнопки нажимать одновременно на левой, басовой клавиатуре. Но я уже был далеко. Ждал, чтобы Лозик ушел, а я, оставшись один, заиграл по настоящему. Мама, отвернувшись к печке, посмеивалась. Тихо сказала отцу:

- Слухом он пошел в тебя. Это будет еще тот музыкант.

Я слышал мамины слова. Я тоже был уверен, что из меня получится великолепный музыкант. Я уже видел себя, окруженным слушателями на свадьбах и в клубе.

Наконец Лозик ушел. Отбросив все его наставления, я попытался перебрать все клапана сверху донизу и обратно. Пальцы не успевали, да и звуки почему-то были не те. Нажав клавиши всеми пальцами, я сильно растянул меха. О-о! Вот сейчас похоже! Я стал играть, как можно быстрее перебирая кнопки. Что-то не то.

Мои руки меня не слушались. Правой рукой я извлекал беспорядочные трели гармони, но левая рука, вместо того, чтобы басы звучали там-та-та, там-та-та, двигалась абсолютно симметричными движениями с правой.

Вспомнив, что Лозик, играя, наклонял голову влево, как будто слушая гармонь, наклонил голову и я. Никакого эффекта. Тогда, копируя Лозика, я начал постукивать правой ногой по полу. Снова ничего. А мама продолжала тихо посмеиваться у плиты.

А Лозик терпеливо ходил и внушал мне музыкальную науку. В итоге, благодаря его стараниям, я запомнил последовательность нажатия клапанов, чтобы наиграть некое подобие первой строчки "Дунайских волн" или "Волны Амура".

Летом я сидел на крыльце и, терзая инструмент, играл без конца одну и ту же строчку четверостишия из "Дунайских волн". Проходящий по улице Мирча Кучер, учившийся в одном классе с Тавиком, завернул во двор и сел рядом. Я протянул ему гармонь. Он что-то наигрывал, а потом взялся меня учить. Как педагог, по моему разумению, он оказался талантливым. После его ухода я уже играл и пел под собственный аккомпонемент удивительно подходящее четверостишие, разумеется, на чистом елизаветовском языке:

Мала баба кугута, Был у бабушки петух,

Слипого на очи. Слепой на очи

Завив куре в кукурузу, Завел кур в кукурузу

А сам си регоче. А сам хохочет.

Наконец, убедившись, что не в коня корм, Лозик перестал ходить. Я вздохнул с облегчением. Музыка мне уже порядком надоела. Сначала гармонь красовалась на кровати напротив двери. Иногда приходили из клуба молодые парни и просили дать на вечер поиграть. Родители неохотно, но давали. Я был рад. В глубине души надеялся, что, разыгравшись, гармошка когда-нибудь заиграет и в моих руках.

Но гармонь так и не научилась играть. Долго стояла на столе, а потом на шкафу. Летом, улучив момент, пока родители были в поле, я снял гармонь со шкафа. Внимательно осмотрел ее. Увидев полукруглые блестящие головки возле мехов, кухонным ножом вытащил их по кругу. Все. Гармонь легко распалась на три части. Заглянув внутрь растянутого меха, я разочарованно откинул его в сторону.

Две оставшиеся части представляли огромное богатство. Там была куча разных рамочек с тонкими узкими пластинками, которые я уже видел у кого-то из ребят. Если зажать такую рамочку между губами и дуть, то получается музыка. Притом играет она не только, когда дуешь, но и тогда, когда тянешь воздух в себя. Не то, что резиновые пищалки, выменянные на тряпки у Лейбы. Все рамочки были прибиты короткими гвоздиками. Тем же ножом за короткое время я освободил все музыкальные рамочки из темного плена гармони. Сложив гармонь, легко вдавил на место гвоздики. Водрузил на шкаф. Совсем как новая.

Вытряхнув какие-то семена из торбочки, пересыпал туда пластинки, оставив две: короткую и длинную. Подув в длинную, я отбросил и ее. Держать в губах ее было неудобно. Да и звуки у нее были, как в туалете, неприличные. Короткая пела красиво. Положив несколько коротких рамочек в карман, я пошел на бульвар. Там рамочки имели огромный успех.

Вечером я вернулся домой с карманами, наполненными кучей полезных вещей. Среди них были и особенно нужные. Медная пуля с выплавленным свинцом для самопала на резинке. Кусок кинопленки, которую, туго свернув, обертывали "золотой" фольгой. Если поджечь, ракета, кувыркаясь, летела, куда хотела. Три чуть-чуть заржавелых шарика от шарикоподшипника и пустая коробка из-под папирос "Казбек".

Через много лет, я услышал песню нелюбимой мною Аллы Пугачевой:

Даром преподаватели

Время со мною тратили,

Даром со мною мучился

Самый искусный маг...

При первых же аккордах каждый раз у меня перед глазами встает Лозик, безуспешно пытавшийся научить меня музыке.

Если бы у слепого спросили,

что такое зрение,

то он бы ответил бы, что это слепота.

Гераклит Эфесский

Пилип

Моя тетка Мария, старшая сестра отца, жила в метрах ста пятидесяти ниже нашего дома на противоположной стороне улицы. Ее мужа Петра фашисты расстреляли восьмого июля 1941 года в числе двадцати четверых казненных односельчан. Ее сыновья - Макар, Степан и Иван были гораздо старше меня по возрасту. Мое раннее детство приходилось на их молодость. Казалось, что все мое детство один из них был на службе в армии, либо на флоте.

Старший Макар, как и мой отец, чудом избежал расстрела в сорок первом. Они стояли в одной шеренге ,неподалеку друг от друга. В шеренге уже стоял мой двадцатитрехлетний отец. В шеренгу втолкнули и четырнадцатилетнего Макара, который был рослым и выглядел гораздо старше своих лет. А стреляли каждого десятого.

Тетка жила в одном дворе со своим свекром Филиппом, которого в селе от мала до велика называли Пилип. Огороженный от дороги редкими кривыми кольями, двор был огромным, заросшим густыми зарослями клена. Двор пересекал медленный ручей, берущий начало двором выше у Жилюков, племянников моей бабы Софии. В девичестве ее фамилия была Жилюк.

Берега ручья были болотистыми, дно было устлано черными листьями, вода была совершенно прозрачной. По воде, как выстреленые, стремительно мелькали водомерки. В некоторых местах на дне ручья из-под земли били струйки воды, шевеля черные листья.

Берега ручья были болотистыми. Когда я прыгал, берег коротко подрагивал подо мной. Вдоль ручья росли старые ивы, их желто-зеленые тонкие ветки-прутики достигали воды. Они тихо шевелились вразброд и были похожи на ноги гигантского паука, тело которого было спрятано где-то в кроне.

За ручьем снова кленовая поросль, несколько сливовых деревьев, дворовая печка-плита. Возле плиты был вкопан столб, с косо вбитыми колышками. На колышках были одеты глиняный кувшин для молока, прокопченный горшок, оплетенный черной тонкой проволокой, обитая эмалированная кружка.