Был он "таков" во все дни копенгагенской стоянки. Изволил поселиться в шикарной гостинице "Англетер", пил только королевское шампанское или старый рейнвейн, заедая устрицами. Короче, поразил бережливых датчан истово барским размахом.

Собутыльников и партнеров хватало. Дым стоял коромыслом.

"Або" давно мог бы продолжить плавание, да капитан, видите ли, отговаривался каким-то неотложным делом. Бутаков с офицерами опасливо прикидывали, каково будет в дальнейшем: ведь кораблю надо запасаться водою и дровами в Портсмуте, в Кейптауне... А в Англии и на мысе Доброй Надежды тоже, поди, капитан - разудалая головушка - захочет потешиться вдосталь.

Увы, они не ошиблись. Так и повелось: команда несла нелегкую палубную службу, а командир "облегчал" корабельный денежный сундук.

Впрочем, моряки "Або" еще не догадывались, какие беды караулят в Индийском океане.

3

Не буду описывать Атлантику и переход экватора, этот праздник Нептуна, описанный бессчетно. И не

стану рассказывать об утренних и вечерних зорях в тропических широтах: нужны не слова, - оратории.

Перо бежит, обгоняя "Або", обгоняя пассатный ветер, цепляясь о прибрежные камни Южной Африки. Альбатросы провожают от мыса Доброй Надежды, от порта Кейптаун...

В тот год (восемьсот сорок первый) Пасха пришлась на конец марта и застала наших моряков в Индийском

океане. Пять недель уж не видели ни клочка суши.

Пропели "Христос воскресе", разговелись солониной. Светлое воскресенье было последним светлым днем экипажа "Або".

В тот же вечер внезапная духота стеснила грудь. Вдруг все провалилось в мягкую пропасть сажи. Ее распарывали ножницы молний. Гром тонул в грохоте океана. Стеньги трещали и рушились. Голубоватые огоньки хищно метались по вантам. Корабль мчался сквозь смерч, вместе со смерчем. Гибель настигала гигантскими валами. Валы катились по верхней палубе, крушили надстройки, кованые железные шлюпбалки, срывали люки, захлестывали жилую палубу, там уж было по пояс.

"Або" попал в ад.

"Нельзя заставлять исполнять невозможное",- говорили древние римляне. Экипаж выполнил невозможное: сохранил корабль. Отчаяние либо отнимает, либо удесетеряет мужество.

В пятом часу развиднелось.

Сложное, но четкое сооружение, подчиненное законам точных наук,трехмачтовый военный парусный корабль теперь казался воплощением хаоса. Парусиновые лохмы полоскались по ветру; такелаж стоячий обратился в обломки. Все, куда ни глянь, было искорежено, перевернуто, громоздилось как попало. Теперь нужны были двужильность, стиснутые зубы, способность действовать, когда досуха исчерпаны силы физические и силы душевные... Только бы устоять, не дрогнуть.

Но вот один дрогнул, сник. Этот был первым. Первым после Бога, как издавна величали моряки полновластных хозяев кораблей - капитанов. Господин Юнкер, любимчик светлейшего князя, бесстрашный картежник и лихой бражник, Андрей Логгиныч Юнкер, его высокоблагородие, капитан-лейтенант, эполеты с "висюльками", удалился, замкнулся, сокрылся ото всех и от всего.

Не знаю, что он там делал, в своей щегольской каюте. Не сомневаюсь в одном: он знал, что наделал! Денежный сундук разевал пасть. Звон золота и серебра давно - в Петербурге и Копенгагене, в Портсмуте и Кейптауне - слился со звоном бокалов, а шорох бумажных купюр - с шорохом игральных карт.

В ближайшем порту, в роскошном Сингапуре, никто задаром не поможет "Або". Хочешь новые стеньги? Плати, сударь. Хочешь ремонта? Тряси мошной, сударь. Хочешь свежих припасов? Раскошеливайся, сударь.

Очевидно, старший лейтенант имел крупное обь яснение с капитан-лейтенантом. Очевидно, в кают-компании вынесли ему приговор. О нет, никакого плаща и кинжала. Молчаливое презрение.

Но можно презирать негодяя. Нельзя избавиться от саднящего чувства своей причастности к растрате казенных денег. Пусть невольной, пусть легкомысленной. Проклятые три тысячи! Этот господин Юнкер рассчитал дьявольски. Три тысячи вылетели в трубу, гулял "весь Кронштадт", шампанское пенилось, как бурун, тосты взлетали, как сигнальные флаги. О, конечно, лейтенанты и мичманы возвратят деньги. Однако лишь в отечестве. А сейчас, а нынче... И вот это обидное, досадное, гнетущее сознание своей причастности к бедст виям, которые обрушивает на команду отнюдь не стихия.

Был бы в Сингапуре русский консул, смотришь, и пособил бы. Но там консула не было. А до первого русского порта... Господи, как до Луны. Может быть, заглянуть на Никобарские острова? Притонувшая горная цепь от берегов Суматры к берегам Бирмы богата лесом. Увидеть острова, невиданные соотечественни ками, куда как заманчиво. Да только не при таких печальных обстоятельствах.

4

Прошу, читатель, вот несколько записей из "Памятной книжки" лейтенанта Алексея Бутакова.

"25 апреля противный ветер, не пустивший нас засветло на рейд, принудил встать на якорь около входа прoтив остpова Корморта. На другой день, рано утром послали шлюпку для промера входа и обозначения его вехами, а после полудня, при тихом ветре, снялись и начали лавировать к якорному месту.

Миновав низменный, покрытый пальмами остров Трункутти, мы вскоре очутились на превосходнейшем рейде, образуемом островами Нанковри и Кормортой. Оба острова покрыты пышными мангровыми деревьями, тиком, железным деревом и проч. Между ними возвышаются обремененные плодами кокосовые пальмы и пандусы.

Местами, между лесом, проглядывают лужайки прелестнейшей зелени, а на чистом песке взморья выстроены на легких сваях хижины дикарей.

Вода гладкая, как зеркало; каждый мыс казался корзинкою с цветами; вдали, в бухточках, видны челноки дикарей, которые сидят в них на корточках, а на одном челноке стройный дикарь бронзового цвета прицеливался острогою в рыбу.

Лавируя, мы подходили близко к берегам, и, по-видимому, приход наш значительно встревожил дикарей. В одном селении на Корморте все жители уселись в кружок и, как кажется, держали между собой совет, как поступить в отношении пришельцев...

Вечером, часов около пяти, мы стали на якорь; дикари приехали и решились взойти. Один из них, имевший лакированную палку красного дерева с серебряным набалдашником, подал мне запачканную бумагу, на которой было написано по-английски, что датский резидент на Никобарских островах, какой-то г. Розен, назначил предъявителя бумаги, жителя по имени Тетуй, старшиной деревни Малага на острове Корморта.