– Я с ним поговорю.

Она положила мне руку на колено и не стала убирать. Неужели это я? С Жулией?

Мы уже ехали по шоссе на Фейшес[2], движение там было куда плотнее: многие хотели поскорее выбраться из Барселоны на выходные. Сдается мне, что сидел я с самым глупым видом, разомлев от нежности Жулии и глядя перед собой на прерывистую линию, на которую она то и дело наезжала, должно быть придавая себе уверенности.

– У меня будто душу вынули…

– У меня тоже.

– Да уж, два сапога пара.

– Это будет ужин в память Жузепа-Марии.

– Какого Жузепа-Марии?

– Болоса. – И с очень наигранной переменой в голосе: – Что за водители пошли?! Видел, что творят?

– Болос был моим лучшим другом, – сказал я. – Может, тебе лучше вернуться в свой ряд?

– Ну Микель… Не начинай, ладно?

Мы замолчали, я стал смотреть на каменистый берег реки Риполь – единственное, что было видно из окна, – и постарался на несколько минут забыть о том, что Жулия не имела обыкновения двигаться вместе с потоком.

– Ты знаешь, что мы подъезжаем к моему родному городу? – сказал я, намереваясь прервать молчание, длившееся уже четыре с половиной километра.

– Правда? Я не знала. Ты разве не из Барселоны?

– Нет. Я там давно живу. Но родился и вырос я в Фейшесе.

– Вот это да!

Еще восемьсот метров молчания.

– Ну надо же.

Я ласково потрепал ее по щеке, в ответ она резко сменила ряд.

– Слушай, нет ничего страшного в том, что я родился не в Барселоне.

– Просто неожиданно. Наверное, трудно начинать жизнь на новом месте.

– Но у меня, видишь, неплохо получилось.

Сабадель остался справа, а мы все ехали вперед.

– У тебя кто из Фейшеса – отец или мать?

– Отец, деды и бабки, прадеды и прабабки. Предки моего отца поселились в Фейшесе много веков назад.

– Ничего себе.

– В смысле?

– В смысле – ничего себе.

– Вот такие дела. Если у тебя хватит терпения, могу как-нибудь показать наше генеалогическое древо. У меня оно есть, очень хорошо нарисованное. Мы были семьей с прошлым и им гордились.

– Были?

– Ну да, были.

– И у меня так же. Я знала только одного деда, и за то спасибо.

– А у меня до недавнего времени был дед – то есть двоюродный дед. Дядя Маурисий. Очень своеобразный человек.

– Почему?

– Потому что. Ему было сто тысяч лет, он никогда ни о чем не забывал и был совершенно безумен. – Я посмотрел на Жулию краем глаза, чтобы убедиться, что ей интересно то, о чем я говорю. – Дядю считали паршивой овцой.

– То есть он эмигрировал в Америку, потом вернулся и все такое?

– Нет. Просто все его ненавидели.

– А ты?

– А я – нет.

Жулия с интересом глядела на меня, сворачивая при этом с шоссе, не включив поворотника.

– Познакомишь меня с ним? – спросила она, не обращая внимания на то, что машина, ехавшая перед ней, затормозила.

– Он умер. – Мы вовремя затормозили, как раз в тот момент, когда у меня похолодело в животе. – Давай поедем помедленнее.

– Что?

– Понимаешь, все, что мне известно о семье, я узнал благодаря собранным им бумагам. Всем в мире бумагам. Он знал все.

– Прямо-таки все?

– Ну да. В каждой семье есть человек, который хранит память.

– В моей такого нет. Я даже не знаю, можно ли нас назвать семьей. – И, уже заехав в переулок, она добавила: – Кажется, правильно повернула.

– Да как сказать… Там был «кирпич», но для тебя ведь это не препятствие.

– Черт, где он был?

– Да мы проехали, – почти шепотом проговорил я, едва переводя дух. – Не волнуйся, здесь уже двустороннее движение.

– Знаешь, я уже проголодалась. – Ей явно хотелось проехать на красный свет, но в последний момент она под громкие и продолжительные аплодисменты моего законопослушания затормозила. – Сейчас уже будем на месте, если, конечно, я не заблудилась.

Я не воспользовался случаем рассказать, что последний год жизни дядя Маурисий провел в сумасшедшем доме и что я любил его, несмотря ни на что. Не стал говорить, что он был единственным моим родственником, кроме матери, с кем я неторопливо и подолгу беседовал. Я не знал, смогу ли когда-нибудь рассказать все это Жулии.

Когда я понял, что происходит, Жулия уже парковалась у входа в ресторан. Она крутила баранку, высунув язык, и так старалась не задеть стоявшую впереди машину, что даже не обратила внимания на мое внезапное молчание.

– Это и есть тот самый ресторан?

– Угу. – Вздох облегчения. – Ну как тебе?

– Ты прекрасно паркуешься. Так это и есть тот ресторан?

– Ну да, я же уже сказала.

Я предпочел промолчать. Когда я вышел из машины, ноги у меня дрожали. Было еще довольно светло, стояло лето. Я не удержался и посмотрел на земляничное дерево – оно здорово выросло, и его сильно подстригли. Я подошел к нему поближе, но не услышал слов, сказанных дядей Маурисием в его последнем, таком длинном письме. Солнечные часы одиноко висели на стене, у которой когда-то рос розовый куст; солнце уже зашло, куст давно срубили, а ветвями берез нежно играл ветерок. На первый взгляд все было на своих местах.

– Ну как тебе?

Жулия обвела широким жестом здание, как рыбак, что только что поймал судака и желает его продемонстрировать. И что я должен был ей сказать? «Да, моя милая Жулия, мы только что приехали прямиком ко мне домой, в дом Женсана, туда, где я родился, где вырос, где плакал и мечтал. В дом, из которого я сбежал, когда пришло время. Прошло уже несколько лет с тех пор, как матери вдруг сообщили, что она должна съехать отсюда, что дом ей больше не принадлежит. Тогда все мы чуточку сошли с ума, ведь после того, как отец ушел из дома в тапочках, оставив нас с кучей долгов, неоплаченных счетов и обид, не хватало только, чтобы мы вдруг лишились и воспоминаний. И вот тогда-то дядя Маурисий и ухватился за розовый куст. Родовое гнездо семьи Женсана, с тысяча семьсот девяносто девятого по тысяча девятьсот девяносто пятый год. Почти два столетия документально подтвержденной истории»? Я прямо как Мартин Арагонский[3]. Покойся с миром, дом Женсана, я не смог спасти тебя, и ты превратился в какой-то нелепый ресторан, который, к вящему позору, еще и назвали «Красный дуб», как значилось на вывеске с претензией на высококлассный дизайн.

– Держи ключи, Микель.

– Мм?

Я с трудом пробудился от грез и пошел за ней. Три ступеньки, площадка, еще две ступеньки. На стекле входной двери – наклейки «Виза», «МастерКард» и «Американ экспресс» – куда уж хуже! Неизвестно откуда взявшийся человек с улыбкой метрдотеля пригласил нас войти в мой собственный дом.

– У нас забронирован столик, – сказала Жулия с легкостью завсегдатая.

– Нет! – испуганно возразил я.

– Да, да… – очень терпеливо, по-учительски, уверила меня Жулия, обезоруживающе улыбаясь. И снова обратилась к метрдотелю: – На имя Микеля Женсаны.

И подмигнула мне – она всегда обращала внимание на такие практические мелочи. И на несколько мгновений, несмотря на ситуацию, я подумал: а почему бы мне не влюбиться в нее, да и дело с концом. Но это не так легко, когда столько всего в голове – в первую очередь, конечно же, Тереза, но еще страх и беспокойство, снова разбуженные телефонным звонком человека с хриплым голосом.

– Что с тобой? Тебе здесь не нравится?

Я не стал отвечать, потому что метрдотель энергично приглашал нас пройти к столику. Мы шли за ним, обходя еще пустые столики, стоящие в моей гостиной, в моей столовой и, увы, даже в библиотеке – все это самым беспардонным образом было превращено в один зал. И я почувствовал горячее дыхание Жулии, когда она шепнула мне: «Микель, я попросила, чтобы для нас приготовили волшебный уголок – возле нежно журчащего фонтана».

Я почувствовал себя глубоко оскорбленным, увидев, что в углу библиотеки, где всю жизнь возле старинных книг прадеда Маура, поэта, стоял рояль дяди Маурисия, установили этот жалкий фонтанчик. Я уже был готов вызвать метрдотеля на дуэль, но отвлекся, увидев, как он изысканным жестом пододвигает стул Жулии и вежливо кивает ей, не обращая на меня ни малейшего внимания. А потом ушел – по всей видимости, за подкреплением. И я не успел бросить ему перчатку.