Еще до возникновения дела Малиновского, в феврале 1914 г. Трояновский писал Розмирович: «Оглядываясь назад, я прихожу к заключению, что пребывание там мне принесло большую пользу… Моя общественная деятельность сопровождалась постоянными разбиваниями иллюзий. Там, в Кракове, и собственным примером и разоблачением других они заставили меня трезво смотреть на людей, по крайней мере высокопоставленных. В жизни у меня остались еще две, вернее три иллюзии: ты и твоя любовь, я сам и рабочая масса. Когда и эти иллюзии будут разбиты, тогда я буду совершенно трезвым и рассудительным человеком. Когда это будет? Вот вопрос. Это не значит, конечно, что тогда изменятся мои взгляды, но тогда я буду настоящим политиком»[546].
Реабилитация Малиновского членами большевистского ЦК должна была поразить Трояновского явным расхождением с теми уроками трезвости и рассудительности, какие он получал от них же. Но, кроме того, временный отход от большевиков позволил ему сказать о разбирательстве 1914 г. то, что не решился сказать ни один из других свидетелей, в том числе имевшие некоторые юридические познания Бухарин и Крыленко. Он первый оспорил организацию расследования и состав следственной комиссии.
После Февральской революции Трояновский — к тому времени уже не-большевик, а меньшевик и уже не муж Розмирович, ушедшей к Крыленко, — заявил в печати и повторил это в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, что в 1914 г. комиссия ЦК РСДРП допустила ряд «неправильностей», вела допросы свидетелей пристрастно и пренебрегла показаниями Розмирович, сообщившей «особенно много данных»; вообще ни Ленин, ни Зиновьев, ни Ганецкий, тесно связанные с Малиновским по работе, были не вправе брать на себя разбирательство, так как это означает «быть судьями в своем собственном деле». Между тем имелось «обилие обвинявших Малиновского данных»[547].
Розмирович на это отвечала (как и Трояновский, в печати и в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии), что выводы комиссии ЦК лично ее не удовлетворили, но у нее не было и нет никаких оснований упрекать членов комиссии в отсутствии беспристрастия: они, утверждала Розмирович, действовали во всем правильно, ими «были приняты всевозможные меры для полного освещения картины деятельности Малиновского, по крайней мере, поскольку дело касалось фактов, о которых показывала я»[548].
Понятно молчание Розмирович в 1917 г. насчет правомочности членов большевистского ЦК разбирать это дело, но в 1914 г. ее настроение было иным: после окончания следствия она заявила, что ввиду несогласия с выводами комиссии, поставит вопрос о Малиновском перед партийным съездом[549], который должен был собраться в августе, в Кракове или в Поронине (но не состоялся из-за начавшейся войны).
Так или иначе, но показания Розмирович не поколебали тогда сложившегося у членов комиссии мнения о невиновности Малиновского. «Мы допросили немало свидетелей, устроили очные ставки с Малиновским, исписали не одну сотню страниц протоколами этих показаний… Решительно никаких доказательств ни один член комиссии открыть не мог… Общее убеждение всех трех членов комиссии сводились к тому, что Малиновский не провокатор…»[550] — так характеризовал работу комиссии три года спустя Ленин, забыв уже, что свидетелей было как раз немного. Примерно так же, но все же с указанием на ограниченность имевшегося материала, описывал эту работу В.Краевский, знавший о ней, по-видимому, от Ганецкого: «Комиссия эта самым тщательным образом рассмотрела все, что было тогда доступно по этому делу. Доступно, впрочем, было, к сожалению, очень немного данных. Никаких улик провокации Малиновского не было найдено..[551].
Все сказанное не означает, что Ленин с самого начала расследования не сомневался в Малиновском; напротив, вначале, как видно из первого его письма к И.Арманд, он испытывал мучительные сомнения, об этом мы знаем также из воспоминаний Бухарина и Крупской[552]. Если же сомнения были им довольно быстро отброшены, то не только в результате свидетельских показаний, признанных неубедительными, и комплекса иных причин, о которых говорилось выше, но и на основе анализа самой возможности провокации в сложившихся обстоятельствах.
Разумеется, нельзя было исключать возможность проникновения агента охранки в руководство партии уже потому, что такой прецедент имелся — история Азефа. Не забылось также, как долго члены эсеровского ЦК не верили Бурцеву. Зиновьев вспоминал, как Лепин говорил в начале расследования: «Конечно, такой слепоты, как эсеровские цекисты в отношении Азефа, мы не допустим, давайте исходить из того, что все возможно»[553].
На деле избежать подобной же слепоты не удалось. Ленин и Зиновьев оказались в 1914 г. ничуть не лучше эсеровских лидеров Чернова и Натансона, привыкших, как писал Бурцев, все слепо подчинять интересам своей партии — «интересы родины, принципы, правду, логику»[554]. Но Азеф тем не менее был разоблачен. Решающим оказалось признание бывшего директора департамента полиции Лопухина, подтвердившего, что Азеф — провокатор. У большевиков таких свидетелей не нашлось, да и сам Бурцев поддержал большевистских «цекистов», а не обвинителей, не обнаружив на этот раз прежней проницательности.
Если продолжить сравнение двух ситуаций, как они рисовались в то время, то, несомненно, что Ленин, видевший их сходство, не мог считать их во всем тождественными, ввиду различий между эсеровской и большевистской тактикой и соответственно — между партийной работой террориста Азефа и депутата Малиновского. Исходя из этих различий, он не допускал, что охранке мог понадобиться в качестве агента депутат Думы: провокаторство внутри думской фракции казалось ему бесполезным с точки зрения интересов охранки. Реконструируя в 1917 г. ход своих мыслей в период партийного расследования, он писал: «Мне лично не раз приходилось рассуждать так: после дела Азефа меня ничем не удивишь. Но я не верю-де в провокаторство здесь не только потому, что не вижу ни доказательств, ни улик, а также потому, что, будь Малиновский провокатор, от этого охранка не выиграла бы так, как выиграла наша партия от «Правды» и всего легального аппарата»[555].
Ленин не догадывался, что легальный аппарат «просвечивался» не меньше, чем нелегальный; не знал он и насколько велик интерес департамента полиции к информации о Государственной думе. Еще во времена I Думы важное значение придавал ей Столыпин, ее поставлял, между прочим, и Азеф; Белецкий лишь продолжал эту практику. Позднее думская агентура была расширена, на это ассигновали дополнительные средства; наряду с освещением фракционных заседаний и совещаний, тщательно записывались разговоры депутатов в кулуарах и даже разговоры публики, посещавшей думские заседания[556]. Малиновский, пусть даже не единственный осведомитель по думским делам, был как депутат безусловно полезнее Азефа.
Что касается «выигрыша» для большевиков, о котором так много говорил Ленин, то объем работы Малиновского в интереса^ партии действительно превышал меру обычной для провокатора маскировки. Он определялся, во-первых, повышенными требованиями большевистского руководства к депутатам Думы, так как они обладали возможностями, превосходившими возможности подпольщиков, во-вторых, появлявшимися время от времени сомнениями в политической честности Малиновского и, наконец, в-третьих, естественным увлечением, с каким Малиновский отдавался партийной работе. Но даже если бы Малиновский захотел, он никак не мог ограничиться ролью преимущественно осведомителя, на чем настаивали — впрочем, не слишком твердо — Белецкий и Виссарионов.
