Тяготила ли его в таком случае необходимость вести двойную игру? По всей видимости, да. Сам Малиновский много говорил во время следствия и суда в 1918 г., что у него не было сил переносить внутреннюю борьбу и страх перед возможным разоблачением; когда кто-то из депутатов произносил длинную речь, он уходил в другую комнату и там плакал или кусал руки до крови, а однажды в отчаянии разбил себе голову о стену (и потом говорил, что его якобы ударила лошадь)[426].

Можно посчитать подтверждением этих слов показания Белецкого: затруднительное положение, в которое попадал Малиновский, когда ему приходилось выступать с кафедры Государственной думы, приводило к тому, что он «иногда долго болел для того, чтобы не выступать» (но «заболеть» советовал ему не кто иной, как Белецкий)[427]. Виссарионов шел еще дальше: двойственность доводила Малиновского до болезненного состояния, когда же он выступал в Думе, «в нем опять просыпался тот партийный деятель, каким он был вначале и который в нем все время продолжал жить. Он увлекался и как человек темпераментный возвращался на тот путь, с которого сошел в силу обстоятельств»; в глубине души он сохранил верность партии[428].

Но какими бы не были терзания Малиновского, они не заставили его отказаться от выбора, сделанного в 1910 г. На судебном процессе 1918 г. он показал, что не раз просил освободить его от полицейской службы. Вскоре после того, как его завербовали в Москве, он просил об этом будто бы Заварзина (уволить «по негодности»), затем Белецкого, угрожая самоубийством, что шефа будто бы крайне напугало. Он уверял, что у него возникала мысль не возвращаться в Россию с Пражской конференции, что позже он говорил многим большевикам — Крестинскому, Козловскому, Каменеву — о своем желании уйти из Думы, хотел даже сознаться в провокаторстве и как раз поэтому — для храбрости — напился во время Поронинского совещания[429]. Проверить большую часть этих утверждений невозможно. Фактом остается, что он так и не сознался, продолжая носить обе личины.

Для окружающих он был «верным ленинцем». Но, вероятнее всего, ситуацию в стране он видел не совсем так, как Ленин. Напомним, что он сам выразил желание в 1912 г., после избрания депутатом состоять при департаменте полиции, а не при петербургской охранке. В чем был для него смысл такого предпочтения, что давало ему тайное общение с Белецким и Виссарионовым? Объяснение может быть только одно: не меньше, чем звание депутата Государственной думы, его прельщала — по крайней мере, в тот момент — возможность приблизиться к средоточию реальной власти. Именно принадлежность к святая святых этой власти — пусть всего лишь в роли высокооплачиваемого осведомителя — рождала в нем чувство превосходства над рабочими депутатами, над товарищами по партии, над Лениным. И не потому, что он считал существующий строй справедливым или проникся монархическими идеями. Нет никаких данных, которые бы указывали, что его привлекала внешняя мишура монархии. Главным было обладание секретами, недоступными никому из революционеров. На этом, в свою очередь, держалось иллюзорное представление о всеведении, а значит и о незыблемости власти, о тщетности стараний ее сокрушить, представление, которое искусно поддерживал в сознании Малиновского вслед за Заварзиным и Ивановым Белецкий. Ленинской непоколебимой уверенности в том, что Россия идет к новой революции, у него не было, как и у многих современников, в поле зрения которых находились другие факты, нежели у революционеров-эмигрантов.

Много позже последние меньшевики вспоминали, как манила их, молодых тогда еще людей, многообразная культурная жизнь предвоенных лет, открывшиеся перспективы получить серьезное образование, выйти на стезю профессиональной карьеры[430]. Малиновский, которому шел 37-й год, вероятно, видел свои личные перспективы несколько иначе, но тоже в рамках более или менее стабильного общественного порядка. Вполне возможно, что комп-леке приобщенности к тайнам государства, поднимавший его в собственных глазах, внушал ему и какие-то надежды на дальнейшее возвышение: история политической полиции знала не один случай превращения видных агентов-провокаторов в чиновников секретной службы. Нет сомнений — плату от хозяев он принимал с готовностью, и ее повышение, как и рассчитывал Белецкий, еще больше привязывало его к департаменту полиции.

Но расстаться с положением большевистского лидера, одного из главных представителей Ленина в России, Малиновский тоже не хотел — не только потому, что не мог этого сделать, так как именно оно определяло ценность «Икса» в департаменте полиции. Тайные встречи за ужином с директором департамента полиции не могли заменить ему открытого лидерства, признаваемого окружающими. Ему «льстило звание члена Думы», и, кроме того, он хотел показать родным, на что оказался способен, «до чего… выбился»[431]. Он помнил, что начинал отщепенцем; уйдя из семьи, он завидовал более благополучному положению брата и сестер, и это подогревало его честолюбие. Теперь, когда он получал двойное жалование — как депутат и как секретный сотрудник, в материальном отношении он не только сравнялся с родными, но и далеко превзошел их. Еще больше он гордился тем, что возглавляет одну из думских фракций. Высокомерное отношение Малиновского к членам фракции достаточно ясно показывает, насколько важно было ему сохранить возможность повелевать и в этой сфере — от имени, разумеется, Ленина, что нейтрализовало их недовольство. И, конечно, он упивался силой воздействия своих речей в Думе и вне ее на рабочих. Публичность он ценил определенно выше, чем иные профессионалы-большевики, рассматривая, подобно многим рабочим-активистам, необходимость конспирировать как некий вынужденный довесок к легальной деятельности, неизбежный в условиях третьеиюньского режима и для формально непартийных организаций типа профсоюзов.

Все это позволяет думать, что едва ли он намерен был добровольно покончить с бесспорно все более угнетавшей его двойственностью. Разрубить этот узел он предоставлял другим. И меньше всего он задумывался при этом о последствиях — не для себя, а для рабочего движения, от имени которого он продолжал гордо выступать, для тех, кто ему верил. Да и возможно ли было спрыгнуть с «поезда», когда он шел на подъем? Тон в рабочем движении задавали горевшие революционным нетерпением молодые рабочие, все их симпатии были на стороне «подполья». 1905 год застал их подростками, и теперь они смотрели снизу вверх на ветерана РСДРП Малиновского, с досадой отворачиваясь от тех «стариков», которые призывали к организованности и дисциплине, предостерегая от «стачечного азарта».

Один из таких «стариков» (по-видимому, меньшевик) оставил едкую, но верную характеристику «правдистской» рабочей молодежи предвоенных лет. Она верила, что «скоро и неожиданно теперешняя скверная жизнь может встряхнуться и все может стать совсем другим». «Пылкости, громких фраз, готовности лезть на стену хоть отбавляй, но знать — они не знают ни черта, нет у них ни прежнего опыта, ни теории, не умеют даже просто логично рассуждать. Попросту лишь юные, юные ребята, воспитанные на чтении «Правды» и самым нелепым образом воспринимающие ее лозунги, а именно пренебрежительное отношение к культурной и профессиональной работе, ибо грядет революция и надо готовиться к ней, ненависть не только к буржуазии, но ко всякого рода интеллигенции, необычайное самомнение в таком стиле, что мы-де рабочие — соль земли, мы одарены правильным — классовым чувством, которое нам, помимо всяких книжек, указывает правильный путь к решению вопроса»[432]. Их нетерпение подстегивал и Роман Малиновский, что бы он не думал при этом о прочности существующего порядка.