При первой же встрече (в присутствии Шера, который был хорошим знакомым и Бухарина еще с гимназических времен) между ними произошло столкновение на идейной почве: Бухарин выступал как большевик, Малиновский — как — «ликвидатор»[161]. Правда, из Петербурга Малиновский приехал нефракционным социал-демократом, но 25 мая 1910 г. агент охранки Ф.А. Кукушкин («Нина») называл его «убежденным сторонником ликвидаторского направления», а в сентябре точно так же писал о себе в одном из донесений он сам[162]. Все знали, что преимущественно ликвидаторским был и круг его общения. Бухарин, таким образом, не ошибся, определяя шесть с лишним лет спустя в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии тогдашнюю политическую физиономию своего оппонента. Не напоминал Малиновский большевика и своей неконспиративностью: слишком о многом разговаривал по телефону и т. д. При всем том подозрений он у Бухарина не вызывал — не только до декабрьского ареста, но и довольно долго в период заключения в Сущевском полицейском доме, где, казалось бы, было время поразмыслить над причинами провалов (всего Бухарин провел там полгода).
Лишь во второй половине тюремного заключения Бухарина в беседах заключенных всплыло имя Малиновского. В.Ф.Плетнев, А.Г.Козлов, М.П.Быков и В.С.Бронников, рабочие-меньшевики, знавшие Малиновского дольше, чем Бухарин, рассказали ему о своих подозрениях. Арестовали их 4 апреля 1911 г., в ходе осуществления целой серии превентивных арестов рабочих, избранных профсоюзами на 2-й Всероссийский съезд фабрично-заводских врачей; полиция хотела помешать вторичному использованию трибуны съезда в революционных целях и установлению контактов между социал-демократами, приехавшими на съезд из разных городов. Собственно, делегатом был только Плетнев, остальных рабочих задержали вместе с ним для отвода глаз, якобы за нарушение общественной тишины и порядка. Уже потом дело раздули до неимоверной величины: арестованных обвинили в намерении «сорганизовать особый, исключительно законспирированный руководящий аппарат из делегатов всех вообще партийных как легальных, так равно и подпольных организаций».
Во время обыска на квартире Плетнева полиция захватила адресованное ему письмо, в котором говорилось, что Малиновскому необходимо участвовать в съезде («он все-таки знает кое-что в этой отрасли» — намек на 1-й съезд фабрично-заводских врачей), а потому следует помочь ему получить полномочия от какого-либо московского профсоюза, например, союза текстильщиков (от которого, однако, был делегирован сам Плетнев). Через несколько дней у другого арестованного делегата — И.А.Пильщикова обнаружили еще одно письмо с упоминанием Малиновского. Несмотря на это, Малиновский отделался обыском[163]. Плетнев и его товарищи вспоминали и более ранние случаи, наводившие на подозрения. Бухарину запомнился такой факт: при провале совещания представителей профсоюзов 13 ноября 1910 г. (готовилась демонстрация в связи со смертью Льва Толстого) жена Малиновского «преждевременно рано» принесла ему все необходимое для отсидки в тюрьме — так, будто знала заранее о предстоящем аресте. Уже в тюрьме выяснилось, что охранке известно в мельчайших подробностях, как та же группа рабочих, включая Малиновского, встречала Новый год.
Все это рабочие рассказали одному Бухарину с тем, чтобы по выходе на волю он передал их подозрения кому-либо из членов МК РСДРП[164]. С 21 февраля 1911 г. в той же тюремной камере находился товарищ Бухарина по работе в легальных организациях и среди студенчества Валериан Оболенский (Н.Осинский); уже в советское время он писал, что именно с 1911 г. вместе с Бухариным пришел к твердому убеждению в провокаторстве Малиновского[165]. Вполне возможно, что Бухарин решил поделиться с Осинским сведениями, полученными от рабочих, но ни характер этих сведений, ни последующее поведение Бухарина не дают оснований говорить — по крайней мере, применительно к нему — о «твердом убеждении». Достаточно сказать, что самое важное из сведений «четверки» — историю с компрометировавшим Малиновского письмом Бухарин просто забыл, в чем сам признавался Ленину в конце 1913 г., после того, как ему напомнил об этом Шер.
Впоследствии Бухарин называл только два источника сомнений, шедших через него: ту же группу рабочих и Шера, причем данные Шера стали ему известны много позже описываемых событий, в эмиграции. В упомянутой выше беседе, состоявшейся в Вене в декабре 1913 г., тот рассказал, но «сугубо осторожно… о «странности» ряда арестов в их группе, среди которой был и Малиновский»[166].
Шер имел ввиду события, происходившие в то время, когда Бухарин с Осинским все еще продолжали «жить душа в душу» (слова Осинского) в камере Сущевского полицейского дома, ожидая решения своей участи. После ареста большинства рабочих-делегатов 2-го съезда фабрично-заводских врачей (остальные отказались участвовать в его работе в знак протеста) группа московских меньшевиков приступила к подготовке всероссийского съезда социал-демократов — деятелей профессионального движения. В группу входили знавшие друг друга В.В.Шер, А.С.Орлов (И.Круглов), В.Ежов (С.О.Цедербаум), П.Н.Колокольников (К.Дмитриев), Б.С.Кибрик (С.Яковлев), Л.М.Хинчук, В.Г.Чиркин, Л.С.Виленский (3.Ленский) и Р.В.Малиновский. Когда от переписки и совещаний, на которых разработали программу съезда и проекты резолюций, инициаторы решили перейти к объездам городов, поручив это Кибрику, Чиркину и Шеру, все трое были тут же арестованы. Момент для ареста выбрали, конечно, хозяева Малиновского. При этом, кроме Малиновского, были предусмотрительно оставлены на свободе еще несколько членов инициативной группы[167].
Если охранка и допустила оплошность, так только в том, что рабочие-москвичи, заподозрившие Малиновского, и арестованные вслед за ними инициаторы несостоявшегося меньшевистского съезда оказались почти одновременно в «ближней» ссылке — в Вологодской губернии, получив, благодаря этому, возможность обменяться впечатлениями о Малиновском в связи с тем и другим арестами. В.Г.Чиркин свои сомнения, аналогичные догадкам Шера («странные» аресты!), высказал Бронникову, а весной 1912 г. еще одному ссыльному, знакомому по Петербургу рабочему-большевику Сергею Малышеву. Малышев, однако, возмутился, усмотрев в его словах проявление личной неприязни; еще в петербургском союзе металлистов, вспомнил он, у Чиркина с Малиновским были «нелады». Когда Малиновский стал депутатом Думы, Малышев посчитал необходимым письменно сообщить ему о «нетоварищеском», «непорядочном» поведении Чиркина, а заодно о том, что сказанную им «большую гадость» повторял кое-кто из «единоверцев», он же, Малышев, с ними «ругался», а с Чиркиным «порвал всякую связь». Сообщил Малышев и о том, что в начале избирательной кампании по выборам в IV Думу снова были попытки со стороны некоторых ссыльных выразить Малиновскому недоверие, но успеха они не имели[168].
Весьма показательно: несмотря ни на что, переписывались с Малиновским и подозревавшие его рабочие-москвичи. Плетнев, узнав о выдвижении Малиновского в Думу, решил, что протестовать не следует, ввиду отсутствия конкретных фактов и документальных доказательств. По той же самой причине Шер отговорил одного из товарищей-ссыльных — А. И. Виноградова — от того, чтобы поднимать дело официально, а после избрания Малиновского депутатом сам тепло поздравил его[169].
Возможно, еще одним упрямым товарищем был все тот же Василий Чиркин. Как показал в 1917 г. Козлов, по возвращении из ссылки в Петербург в октябре 1913 г. Чиркин беседовал о Малиновском с депутатом-меньшевиком Н.С.Чхеидзе. В свою очередь, Чхеидзе рассказал, что получил несколько писем насчет Малиновского на Москвы, но опять-таки без «фактических данных»[170]. Если этот разговор действительно имел место, то Чхеидзе или не принял слона Чиркина всерьез или посещение Чиркина вообще выпало у него из памяти: отвечая в 1917 г. следователю Чрезвычайной следственной комиссии на вопрос о знакомстве с Малиновским, он определенно утверждал, что ничего о жизни и деятельности Малиновского н период, предшествовавший избранию его депутатом, не знает; в III Государственной думе видел его лишь однажды; не вспомнил он ни о Чиркине, ни о письмах из Москвы[171]. Правда, по сведениям Л.О. Дан, Чхеидзе и Скобелев получали какие-то анонимные письма, но решили, что это полицейская интрига[172].
