ПРЕДТЕЧА НОВОГО МОСКОВСКОГО МИСТИЦИЗМА
«Как прозаик, я достигаю плеча своего отца. Как поэт, я запоздалое дитя Блока, он ведет меня за руку».
Даниил Андреев
Мне пришлось быть знакомым с двумя последними русскими поэтами-символистами: Даниилом Леонидовичем Андреевым и его старшим другом Александром Викторовичем Коваленским.
Александр Викторович был старше Даниила Леонидовича, он был женат на родственнице его матери, жил с ним в одном доме и определенным образом влиял на Андреева. Коваленский был в родстве с Александром Блоком, который бывал в родовом имении Коваленских Дедово Звенигородского уезда. С Коваленским я несколько раз встречался после его возвращения из ссылки и у него дома в Лефортове, и в Перловке, куда он приезжал к моим родителям. Домашними учителями Коваленского были поэт Эллин (Кобылинский) и Б.Н.Бугаев — Андрей Белый, который однажды, зачитавшись, по неосторожности сжег библиотечный флигель в Дедове, о чем Коваленский сожалел и в преклонные годы. От Дедова после революции уцелел только один старинный дуб перед домом.
Близким знакомым Александра Блока был отец Даниила — писатель-символист Леонид Андреев, которому посвящена одна из лучших критических статей Блока. Так что под влиянием Блока и его родственника Коваленского, тоже поэта-мистика, прошло все становление Андреева-сына как поэта и мыслителя.
В эмиграции традиции символистов одного поколения с Коваленским продолжали Адамович, Георгий Иванов. Оказавшийся в эмиграции единоутробный брат Даниила Вадим Леонидович, тоже поэт и прозаик, развивал традиции символизма: встретившись перед смертью с Даниилом на Оке, Вадим был поражен сходством их поэзии.
С детьми от второго брака отца «старшие» Андреевы не были духовно близки. Можно сказать, на моих глазах погибли два последних русских символиста, погибли, не оставив ни учеников, ни последователей. Нить оборвалась. Я только свидетель, осознававший безвременную гибель последних «ирокезов» русской культуры.
С Даниилом Леонидовичем был хорошо знаком мой отец — художник Глеб Борисович Смирнов. Они познакомились в Крыму в Судаке в самом конце двадцатых годов на раскопках профессора Фомина. Профессор Фомин, руководивший раскопками Генуэзской крепости, был близок с профессором Строгановым и его женой Надеждой Александровной, бывшей душою большого кружка русской интеллигенции, куда входили и мой отец, и Даниил Андреев. Даниил Андреев учился в одной школе (после частной гимназии) с дочерью профессора Киселева Зоей Васильевной, хорошо знавшей Коваленского и всю семью покойной матери Даниила Леонидовича -старинную семью московского врача Доброва, вырастившую Даниила. И Вадим, и Даниил были сиротами, мать Андреева умерла от послеродовой горячки, родив Даниила, а отец-писатель умер от болезни сердца в Финляндии вскоре после революции. Зоя Васильевна Киселева была ближайшим другом Андреева и единственным подлинным другом Коваленского. Обоих она проводила в последний путь, ухаживая за ними в период болезни. Глубоко религиозная женщина, Киселева была непостриженной монахиней в миру. Мой отец последние двадцать лет своей жизни, увлекшись проблемами становления художественного образования в Москве, несколько отошел от друзей своей молодости с их мистическими настроениями, и чаще с Киселевой и с Коваленским уже после смерти Даниила Леонидовича встречался я.
Однажды на площади Пушкина в солнечный день я встретил двойника Даниила Леонидовича, как оказалось, его брата Вадима Леонидовича. Пораженный сходством, я подошел к нему, представился и разговорился. Жена Вадима Леонидовича была родственницей реэмигранта В.Б.Сосинского, который у меня бывал в мастерской. Я познакомил Вадима Леонидовича с моим отцом. Они несколько раз встречались и даже однажды устроили совместный вечер у небезызвестной окололитературной дамы Е.Ф.Никитиной. Отец показывал там свои пейзажи, а Вадим Леонидович читал стихи. В тридцатые годы отец, Андреев, художник Мусатов-Ивашов (потомок декабриста) были очень близки и часто встречались в самых разных домах их круга. Даниил Леонидович три года (34, 35, 36) часто жил летом в Перловке во флигеле на нашей даче.
Сохранились и старые фотографии той поры. Я, родившийся в 1937-м, мальчишкой часто видел Андреева в нашей квартире на Никольской и всегда чувствовал, что это особенный человек, постоянно общавшийся с потусторонним миром, — его мирская оболочка была хрупким сосудом мистического сосредоточения. Таким же человеком -сосудом Грааля — был и Коваленский. Но Коваленский, в отличие от восторженного, увлекающего Даниила Леонидовича, был врожденный большой барин, чуть ироничный, чуть лукавый, он обо всем вспоминал с полуулыбкой. Его революция застала эстетом-денди, блестящим богатым молодым помещиком, одним из первых дореволюционных московских автомобилиаов и человеком, посвященным с детства в высшие мистические тайны. В другую эпоху он был бы очень заметной фигурой. К большевикам он приспосабливаться не пожелал, оставаясь в тени ради самосохранения. Он вспоминал одного француза, который на вопрос: «Что вы делали в годы террора?» отвечал: «Я оставался жив». Зная несколько европейских языков, бывая с детства за границей, Коваленский зарабатывал в тридцатые переводами Ибсена, Выспянского и других предтеч символизма. Его переводы переиздавались, даже когда он был в лагере. Жизнь и Коваленского, и Андреева сломало «дело Андреева», созданное бериевской Лубянкой из воздуха. Андреев написал правдивый роман из жизни независимой русской интеллигенции при большевиках «Странники ночи». Само название определяет тональность романа. Андреев считал, что его проза значительнее поэзии, о чем он неоднократно говорил моему отцу: «Глеб, как прозаик, я достигаю плеча своего отца. Как поэт, я запоздалое дитя Блока, он ведет меня за руку». Андреев-поэт стал в зрелые годы прозаиком, как Бунин и Белый, и как стал бы прозаиком Блок, поживи он подольше. Поэт, сделавшийся прозаиком, обычно имеет иное отношение к ритмике изложения. Гибель «Странников ночи» в недрах Лубянки — крупнейшая утрата русской литературы двадцатого века.
На квартире Андреева были читки романа, куда иногда попадали случайные люди, донесшие НКВД о подозрительных ночных сборищах. Коваленский был против этих читок, считая их путем к гибели, что и случилось. Арестовали всех, кто бывал на читках, и объявили их участниками мифического заговора. Был арестован и Коваленский. Весь его архив был конфискован и сожжен, погибло все его творчество. Изъят был и андреевский архив и огромная, составленная тремя поколениями библиотека. В рояле добровской гостиной были спрятаны документы и письма, среди них более ста неизданных писем Горького к Леониду Андрееву. Они тоже погибли. В ссылке умерла жена Коваленского. Сам Андреев и Коваленский пережили в тюрьме тяжелые инфаркты и прожили после выхода на свободу очень недолго. Коваленский прожил дольше. Он мне передал единственный сохранившийся довоенный цикл своих стихов «Отроги гор». Коваленский написал очень интересную книгу о своих мытарствах в лагерях с вкраплениями воспоминаний о своей молодости. Где сейчас рукопись, я не знаю. Квартиры у Коваленского после возвращения не было, и он жил, как он сам говорил, «нахлебником», в семье своих еще гимназических друзей в Лефортово, где я у него и бывал.
Попытка создать новую семью кончилась для него трагически, и он умер. В прошлом году в возрасте почти 90 лет умерла и подруга их юности Зоя Васильевна Киселева, и с нею вместе ушло в небытие целое созвездие самобытных русских людей.
Д.Л.Андреев и Г.Б.Смирнов летом 1935 г. на даче Смирновых (публикуется впервые)
Чем особенно ценны и дороги Коваленский и Андреев? Тем, что они развивались в России в среде внутренней эмиграции вне советской культуры, не вступая с нею в контакт. В этом их уникальность. Они писали свои стихи и прозу без всякой надежды на публикации. Это была последняя на территории России свободная русская литература. Не были они и раскаявшимися блудными детьми советской литературы. Когда Корней Чуковский, хорошо знавший семью Андреевых, хотел напечатать стихи Даниила Леонидовича, то говорил: «Два ваших подлинных стихотворения, а два — подленьких», то есть угождающих советскому режиму, на что Андреев ему ответил: «А подленьких у меня нет». Коваленский и Андреев были последними после Бунина дворянскими русскими писателями, оставшимися в России. Прадед Андреева был орловский предводитель дворянства, сошедшийся с таборной цыганской певицей. Отсюда любовь Андреева к Индии и внешность индийского принца, по воспоминаниям Киселевой, помнящей его в юности. Вторично, уже взрослым молодым человеком, я познакомился с Андреевым, когда он со своей женой Аллой Александровной жил у отца в Перловке после возвращения из Владимирской тюрьмы. Помню, как он ходил босиком, убирал листья в нашем осеннем саду. Тогда он писал «Розу мира». Андреев был уже не тот, что раньше. Сухое, выточенное лицо аскета, седеющие волосы, трагический взгляд. Читал стихи он глухим, слегка надтреснутым голосом, но он был полон жизни, энергии. Речь Андреева была одним сплошным монологом пророка. Смерть его была для всех неожиданна. Брат Даниила Андреева Вадим Леонидович, с которым я общался отдельно от родителей, был для меня частью белой русской эмиграции, которая меня тогда очень интересовала, и мы мало с ним говорили о поэзии, больше о судьбе белого движения, в котором он участвовал юношей. В поэзии я уже тогда был несколько иной веры. Переболев символизмом, я увлекался обэриутами и французскими сюрреалистами Аполлинером, Бретоном, Элюаром, а о них Вадим Леонидович говорил с неохотой, хотя и жил в годы их творчества во Франции и даже был знаком с Полем Элюаром, женатым на русской. Он, так же, как и его брат, был весь в прошлом великой русской литературы, но тогда еще живой советской жизнью очень интересовался, воспринимая ее несколько апокалиптически. Мы с ним много ходили по переулкам Таганки, где у меня тогда была мастерская, и любовались с холмов над Яузой закатным Кремлем. Говорили с ним и о его брате Данииле и его трагической судьбе. С нами бывал его свояк В.Б.Сосинский — едкий, умный старик, так же, как и Вадим Леонидович, долго живший в Америке, в молодости — участник многих политических заварушек белой эмиграции.
