Кроме фотографии, он увидел на столе раскрытую книгу, осколок зеркала и начатый флакон «Шипра». «Одеколон-то мужской, — подумал Севка. — Надо полагать, морячок не больно разбирается в тонкостях парфюмерии». Ему как-то не пришло на ум, что сам он узнал об этом всего две недели тому назад.

Рация была вмонтирована в глубокую нишу. Оттуда на Севку настороженно и оценивающе смотрел зеленый глаз индикатора. Рядом на крючке висели наушники.

В рубку вошел боцман. Он посмотрел на почерневшую от марганцовки марлю, крутнул острым плечом и уверенно сказал:

— Заживет. Благо не правая. Без правой руки вахту стоять несподручно. Ну, а как этот… крестник твой? — добавил он, разворачивая полотенце.

— Живет, — через силу усмехнулся Севка.

— Спаниэль! Чистейших кровей собака, — говорил старик, поглаживая пса по мягкой крапчатой шерстке. — У меня, брат, глаз на это дело наметанный. По весне в плавни пойдем с ним утей бить.

Размечтавшись, угрюмый боцман заметно размяк, подобрел. У него даже возникло желание поболтать на отвлеченные темы.

— Ну, а что нового там, — он кивнул на аппаратуру, — в эфире?

— Все то же, — ответила Катя. — Ничего особенного. Так весь день и слушаю, как промысловики с моро-зилыциками лаются. Да вот у Суджукской косы ночью грек сухогрузный на мель сел.

— Эко, куда занесло его. Перепились они черти, что ли? Добро хоть погода стоит, не то был бы один, деленный на два.

— Теперь опасность ему не угрожает, — добавила девушка. — Там ведь до порта рукой подать.

Боцман забрал щепка и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Вечерком приходите на перевязку, — серьезно сказала Катя, бантиком завязывая бинт на Севкином запястье.

Он смотрел на ее быстрые топкие пальцы, на упавшую прядь волос, которая скрывала глаза радистки, и чувствовал, что ему совсем не хочется отсюда уходить.

Взгляд его скользнул под стол. Севка увидел небольшой эмалированный тазик, наполненный водой. В тазике плавала этикетки, отмокшие от спичечных коробок.

— Это ваше? — удивился Севка. Она засмеялась.

— Нет, это для Краба. Он коллекционирует. У него уже больше тысячи штук. Говорит, что будет составлять каталог, когда выйдет на пенсию. Только я не уверена, серьезно он или шутит.

— Сейчас многие этим занимаются, — заметил Севка. — Даже слово такое придумали — филуминисты, что ли. Надо же как-то узаконить свое положение…

— А чем ему еще заниматься на берегу, — не принимая иронии, ответила девушка. — Там ведь у него нет ни души. Вся-то радость, что старый «Дельфин».

В одиннадцать часов на буксире объявили приборку. По окованной железом палубе загремели подошвами матросы. У кормового фальшборта Игнатий Антонович с каким-то пареньком в сбитом на ухо берете прокручивал на холостых оборотах переносную мотопомпу. Федя Шустрый, раздевшись до трусов, бежал на четвереньках, раскатывая по палубе рукавную линию.

— Давай напор! — крикнули с полубака.

Севка видел, как матрос навинчивал на брезентовый ствол медную голову брандспойта. Движок зачастил веселее, а рукав на глазах стал дышать, раздуваться и, зашевелившись, как чудовищная рептилия, выплюнул хлесткую тугую струю воды. Сквозь дырки в пробитом шланге брызнули веселые фонтанчики.

Слышались покрикивания боцмана, гремели ведра, шуршали и хлюпали мокрые швабры. Федя Шустрый окатывал водой палубу и, покачивая широкими плечами, во все горло распевал свою пошлую песенку. На последних словах куплета голос его поднимался так высоко, что Федя не выдерживал и начинал сипеть, как гриппозный. Босыми ногами он отшлепывал джазовый ритм. Во все стороны летели мелкие брызги.

— Кончай базарить! — рявкнул на него Игнатий Антонович. Штаны его были засучены до колен, из-за пояса торчал разводной ключ наподобие крупнокалиберного револьвера. Для колорита не хватало только серьги в ухе. Старик вытягивал жилистую шею и грозил крючковатым пальцем: — Я те покажу!

Умытый «Дельфин» посвежел и вроде бы резвее потянул баржу. Федя Шустрый выволок из кубрика объемистый фанерный чемодан и стал перетряхивать свое барахлишко. Спать Севке не хотелось. Он молча наблюдал за своим новым приятелем.

— Сырость проклятущая, — цедил сквозь зубы Федя. — Скоро все мхом порастет.

Под буксирными дугами, где болтались связки сухой тарани, он стал развешивать свой обширный гардероб — пиджачок с разрезами по бокам, зеленые брючки, узкие, как офицерские голенища, китайский свитер и галстуки, галстуки, точно на базе «Мосгалантереи». Каких только галстуков он не извлекал из своего чемодана: и красные с белыми медведями, и зеленые с желтыми пальмами, а один был фиолетовым, как промокашка, побывавшая в чернильнице.

— Купил у одного пижона с «Караганды», — похвастался Федя. — Ходил в загранку. Там, говорит, эти галстуки называют «Сумерки Тонкина». Вещь!

— Когда же ты их носить успеваешь? — поразился Севка.

Федя как-то жалко улыбнулся и почесал за ухом.

— Так, покупаю. Может, сгодятся…

— Купил — носить надо!

— Куда носить? Вот приглашал Катю на танцы… И в Керчи, и в Ачуеве, и в Анапе — не идет, смеется. А самого не тянет…

Ветерок развевал яркие галстуки, парусом надувал пиджачок, и Севка подумал, что все эти атрибуты напоминают боевые доспехи, которые до поры хранятся в интендантских складах, ждут своего часа.

— Не идет, — повторил Федя и грустно пожал плечами.

— Видел я этого темрюкского сердцееда, — усмехнулся Севка.

— Где?

— Будто сам не знаешь. В рубке, конечно, на фотографии.

Федя нахмурился.

— Чудо! Это же отец ее.

— Чей? — Севка вытаращил глаза.

— Да Катерины, чей же еще! Перед войной снимался. В сорок втором погиб у Чушки на этом самом «Дельфине». Тогда «Дельфин» числился кораблем Черноморского военного флота, доставлял снаряды в Крым, таскал баржи с ранеными. У нашего Краба за те дела три боевых ордена. Старший лейтенант Гренкин — это, старик, не хала-бала. Его от Днестра до Зеленого мыса все капитаны знают, первыми приветствуют.

— Так вот почему Катя пошла на «Дельфин», — подумал вслух Севка.

— Здесь для нее дом родной, — уточнил Федя. — Отец, как ты, масленщиком начал, потом на стармеха выучился. Может, так бы до сих пор с Крабом и плавал.

От всего, что Севка увидел и услышал сейчас в голове была полная сумятица. Краб… Старший лейтенант… Темрюкский парень… Отец… Одеколон «Шипр» — все как-то смешалось, отодвинулось в сторону, и он отчетливо представил себе на капитанском мостике одинокого старика. Таким он видел Краба полчаса назад во время приборки. В редких клочковатых бровях блестели капельки пота, а тяжелые красные руки сжимали круглый поручень. Увидел, ничего не понял и отвернулся, как от примелькавшейся пароходной трубы.

— Стало быть, последнее лето ходит «Дельфин»? — то ли спросил, то ли констатировал Севка.

— Точно. Вон уже и краску боцману перестали отпускать на складе. Все равно, говорят, ваш ковчег б утиль списывать. Краб теперь эту краску на свои деньги покупает в скобяном магазине. С получки.

Неожиданно для себя Севка как-то особенно остро осознал, что с каждой пройденной милей «Дельфин» приближается к своему последнему причалу. Он уходил из жизни с тем удивительным достоинством, какое дается в награду за бескорыстие и долголетний труд. Когда же суждено этому случиться?

До Севки доносился стук машины, равномерный и бесстрастный, как пощелкивание метронома.

На подходе к Суджукской косе увидели греческий пароход. Над его высокой кормой покачивался бело-голубой флаг, похожий издали на обрывок полосатой тельняшки. Пароход, по-видимому, недавно стянули с банки. Лагом к нему швартовался аварийщик «Подвойский». Оттуда готовились спускать водолаза. Наверное, решили осмотреть днище. Невдалеке дымил на якоре приземистый буксир.

С «Дельфина» просемафорили, спросили, не нужна ли помощь. Аварийщик поблагодарил и ответил: «Все в порядке, три фута воды под килем».

— Квартердечная коробка, десять тысяч тонн. — со знанием дела пояснил Федя, показывая глазами на грека.