— «Серый человек», — ответила я.
— Интересно?
Кажется, он даже облизнулся. Я понимала его.
— Бесспорно интересно.
— Я обещаю вам очень, очень аккуратно обращаться со всеми книгами, даю слово! — заверил он меня.
Книги хранились в сундуке, стоявшем в коридоре нашей коммунальной квартиры. Разумеется, то была не вся библиотека отца. Часть книг я перевезла на дачу к подруге, другая часть нашла пристанище на чердаке одной старинной маминой знакомой. Но приключенческие книги как раз хранились у меня дома, в этом самом сундуке.
Доро́гой Тимур рассказал мне, что у него есть сестра Таня, родителей, как известно, давно нет в живых, воспитывается он у Ворошилова.
— Дядя Клим и тетя Катя очень хорошие, — сказал он, хотя я ни о чем его не спрашивала, мне еще раньше стало известно, что Климент Ефремович и его Екатерина Давыдовна привязаны к Тимуру и к его сестре Тане как к родным детям.
Еще Тимур рассказал, что мечтает стать летчиком. После окончания учебы он хотел отправиться в Крым, в Качу, в тамошнее училище, чтобы выучиться на летчика. Почти все остальные ученики должны были стать артиллеристами.
— По-моему, — сказал Тимур, — это и есть самое настоящее счастье — быть летчиком, вы не находите?
— Каждый понимает счастье по-своему, — сказала я.
— А для меня, кажется, нет большего счастья, чем летать в небе, управлять самолетом, подумать только — вдруг ощутить штурвал, который подчиняется твоей руке.
Глядя на просветленное лицо Тимура, я подумала: наверное, он будет отличным летчиком. Ведь главное — любить свое дело, а все остальное — опыт, умение, мастерство в конечном счете придут со временем.
На другой день я принесла Тимуру первый том Понсон дю Террайля, а он дал мне две тоненькие книжечки, посвященные похождениям бравого сыщика Ника Картера.
Тимур читал быстро. Чуть ли не каждые три дня возвращал мне прочитанные книги, и я приносила ему новые.
— По-моему, ты их просто-напросто глотаешь, — сказала я.
Он засмеялся:
— Дядя Клим говорит, за то время, что он прочитает одну страницу, я успею умять целых три…
Юра Холмогоров, сын дипломата, жившего в Париже, случайно узнал о том, что я даю Тимуру читать книги. Должно быть, сам же Тимур рассказал ему об этом.
Как-то на большой перемене, когда я шла в учительскую, Юра догнал меня. Тихо, так, чтобы никто не слышал, попросил:
— Если можно, мне бы тоже хотелось читать ваши книги…
На миг обернулся, не слушает ли кто-нибудь. Мне подумалось: наверное, дипломатическая выучка его отца сказалась и на сыне, несмотря на свой возраст, он уже понимал и знал, как следует себя вести.
— Хорошо, — сказала я. — Тимур принес мне роман Дюма, могу дать.
— Дюма? — переспросил он. — Как называется?
— «Кавалер де Мезон-Руж».
— Знаю, читал — сказал Юра. — Лучше дайте мне что-нибудь Понсон дю Террайля. Тимур говорит, ужасно интересно, а я его никогда не читал.
— Ладно, — согласилась я. — Принесу тебе, если хочешь, Понсон дю Террайля.
— А я могу принести вам роман Эдгара Уоллеса «Кровавый круг».
Я знала, знаменитый английский писатель Уоллес, автор множества детективных романов, писал, конечно же, по-английски. В те годы я еще не знала английский. Юра сказал, предваряя мое возражение:
— Этот роман перевели на немецкий, папа говорил, очень интересный.
— Принеси, — сказала я.
Так мы трое стали меняться приключенческими книгами — Тимур, Юра и я.
За те немногие месяцы, что довелось работать в этой школе, у меня как-то нормализовались отношения с десятым классом. Не могу сказать, что все они слушались меня беспрекословно или прилежно выполняли домашние задания. Отнюдь! Но в общем-то большей частью на уроках в классе царила относительная тишина, ученики слушали мое чтение, потом пересказывали все, что следует, по-немецки, писали диктанты и сочинения. Следует сказать, что Василий не всегда являлся в школу, часто пропускал уроки, причем никогда не объяснял, почему не пришел. Впрочем, его никто и не спрашивал.
Не ведаю, почему Василий невзлюбил меня. Может быть, сказалась его нелюбовь к немецкому, и он механически перенес эту нелюбовь на меня?
Не знаю. Знаю одно, он никогда не выполнял домашние задания, большей частью отказывался пересказывать содержание того или иного рассказа, прочитанного в классе, отговариваясь всегда одинаково:
— Я себя плохо чувствую…
Сознавая свою силу, абсолютную безнаказанность, он пристально, не мигая, смотрел на меня в упор своими зеленоватыми глазами, которые казались мне скользкими, словно бы убегающими. Вообще он походил на отца, такой же низкий лоб, хмурые брови, такой же убегающий взгляд, как бы таивший в себе что-то неразгаданное, не понятное ни для кого. А может быть, мне это просто казалось?..
Как-то в самом начале, когда я стала преподавать, я обратилась к Василию:
— Пожалуйста, перескажите мне то, что я сейчас читала…
Между прочим, его я называла на «вы», и все учителя тоже обращались к нему на «вы», и, само собой, Николай Иванович так же.
Он не сразу ответил мне:
— Что-то мне не хочется пересказывать…
Зеленоватые глаза его чуть сощурились.
Я чувствовала: весь класс, затаив дыхание, ждет, что-то скажу теперь я.
А я постаралась собрать в кулак всю свою волю и спросила его спокойно, тоже не спуская с него взгляда:
— Может быть, вы себя плохо чувствуете?
— Нисколько, — сказал он. — На этот раз я совершенно здоров, просто не хочется, и все тут!
Я поймала несколько испуганный взгляд Юры Холмогорова, поняла, он боится за меня. Все остальные с явным любопытством смотрели на нас, ожидая, чем кончится этот разговор.
— Хорошо, — сказала я и поставила против его имени в журнале слово из четырех букв: «неуд».
В тот день я не успела еще уйти из школы, как за мной в раздевалку ринулись три или четыре добровольца:
— Скорее, вас требует Николай Иванович!
Так и сказали: не просит зайти, а требует!
Я поднялась в директорский кабинет. Николай Иванович расхаживал по комнате, от окна к двери и обратно. Завидев меня, он круто обернулся, встал передо мной, заложил руки в карманы своего полувоенного френча.
— Вы что, — начал он тихо, почти неслышно. — Вы что, с ума сошли?
— Нет, — ответила я, еще ничего не понимая. — Не сошла, я пока что в здравом уме. Что случилось?
— Что? — переспросил меня Николай Иванович по-прежнему тихо, едва слышным голосом. — Вы еще спрашиваете!
Он бросился к своему письменному столу, схватил со стола классный журнал, раскрыл его.
— Это, это что такое?
Голос его дрогнул. Острые глазки совсем утонули в пухлых мешочках. Длинный ноготь его указательного пальца уперся в мою отметку — в злополучный «неуд», который я поставила Василию.
— Это неуд, — сказала я. — Он не захотел пересказывать, сказал, что ему не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет заданий…
Несколько мгновений Николай Иванович смотрел на меня. Не могу передать ту, постепенно меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали его глаза, чего только там не было — удивление, презрение, отвращение…
— Вот что, — начал директор, выдержав значительную паузу, должно быть ожидая каких-то моих оправданий, но я тоже молчала, да и что тут можно было сказать, — вот что, если еще раз вы позволите себе такое… — Он запнулся в поисках нужного слова. — Такое вот самоуправство, то имейте в виду, с нашей школой можете распроститься…
Голос его из тихого стал звучным, обрел силу и крепость. «Наверное, всем слышно, и в коридоре, и в учительской», — подумала я.
Однако как-то не хотелось сдаваться. Ведь, в сущности, я знала, что права, разве не так?
— Но он же не пожелал отвечать, — сказала я.
Директор мгновенно оборвал меня:
— Значит, не мог…
— Он сказал, что ему не хочется…
— Значит, не хотел, — директор пристукнул кулаком по столу. — Очевидно, вы забыли наш разговор, тот самый, когда вы поступали к нам?