Повторила, улыбаясь Корсакову:

— Одну минуточку…

Он смотрел на ее руки, проворно, быстро собиравшие на стол. Все спорилось в этих небольших, крепких руках, тарелки словно бы пели, рюмки тихонько позвякивали, дымящаяся рассыпчатая картошка стояла в миске рядом с тарелкой, в которой розовела нарезанная тонкими ломтиками домашняя ветчина, а Валя поставила еще малосольные огурчики, зеленый лук, политый сметаной, отварное мясо и маленькие, из слоеного теста пирожки с мясом и с картошкой.

— Прошу, пожалуйста, не побрезгуйте, — пропела Валя и вдруг первая засмеялась: — Так, кажется, раньше в деревне приглашали к столу?

Корсаков смотрел на нее во все глаза. Как же она напоминала его маму! Быстрый смеющийся взгляд, рыжеватые волосы, небрежно схваченные на затылке большой затейливой заколкой, движения рук, ловкие и в то же время плавные, как бы неторопливые — все, все было знакомо, казалось уже не раз увиденным.

— Ешь, папа, — сказала Валя старику, который снова долго, с надрывом закашлял. — Беда мне с тобой, честное слово! — Обернулась к Корсакову: — Что с ним делать, посоветуйте? Лечиться не желает, думает, так все пройдет…

— Так, само собой, не пройдет, — ответил Корсаков, глядя на старика. — Это я вам как врач говорю, поверьте мне!

— Верю, — сказал старик прокашлявшись. — Как же не верить?

И опять закурил новую папиросу.

«А она добрая, в мать, — подумал Корсаков, подметив Валин взгляд, брошенный ни старика, беспокойный и озабоченный; так глядят обычно на тех, о ком тревожатся, за кого болеют душой. — Ведь она же знает, не может не знать, как он поступил с ее матерью, и все-таки, по всему видно, хорошо к нему относится, жалеет его, заботится о нем. Интересно, понимает ли он, как ему повезло?»

Вспомнились свои дочки, Валя и Марина. Нет, они бы не простили, ни та ни другая, они бы, надо полагать, не пустили его домой, если бы он ушел, никогда в жизни!

Мысленно Корсаков удивился: странные порой случаются вещи. Надо же так, что у Дуси, что у него, у нее дочь Валя, и у него старшая дочь Валя; можно подумать, что он с Дусей тогда сговорился…

— Расскажите мне о себе, — попросил он Валю. Очень хотелось назвать ее на «ты», но он не посмел, однако как же удивительно, необычно — родную дочь «выкать»…

— Что вам рассказать? — спросила она, откусывая от пирожка маленькие кусочки, и Корсаков снова подивился: великая все-таки вещь — гены! Вот и мама, бывало, так ела, откусывая от хлеба или пирога маленькие кусочки. — Работаю зоотехником, на мне вся, как говорится, живность, работа трудная, подчас мытарная, но я привыкла и даже люблю, мне без этой работы, кажется, не прожить…

Смеющиеся глаза стали серьезными, даже строгими.

— В этом году еще ничего, справляемся, а что в прошлом-то году было! В коровнике крыша развалилась, а тут как назло двенадцать коров телились; что тут будешь делать? Зима на носу, холод, дождь…

Она рассказывала вроде бы спокойно, даже улыбалась, но Корсакову подумалось: должно быть, нелегко ей было, до того нелегко…

Ему уже не раз приходилось замечать: сильные мужественные люди о всякого рода былых своих переживаниях и неприятностях рассказывают обычно с улыбкой, легко, не жалуясь, не требуя сочувствия.

Впрочем, почти все люди всегда вспоминают о пережитом в достаточной мере легко. Что пройдет, то будет мило, ну, мило не мило, во всяком случае, прошло, кончилось — и дело с концом…

Так думал Корсаков, а его дочь между тем подала самовар, расставила стаканы по столу, вынула из буфета банку с малиной.

— Мои ребята летом малину в лесу собирали, — сказала. — А я ее в банку, немного сахару, и верите, прямо такая, словно ее только вчера собрали. Попробуйте, пожалуйста…

Он с удовольствием вслушивался в ее голос. Кажется, закрыть глаза — и сразу покажется: это Дуся говорит, та, прошлая…

Старик пил стакан за стаканом, в промежутках то выкуривая папиросу, то стараясь хорошенько откашляться.

— Вам надо немедленно, срочно бросить курить, — сказал Корсаков.

Старик покачал головой:

— Привычка — вторая натура.

— Ему надо, по-моему, непременно лечь в больницу, — сказала Валя. — А как вы считаете?

Она явно избегала называть Корсакова по имени-отчеству. Почему бы это? Не хотела? Или не запомнила? Или просто так для нее удобнее?

— Я тоже так считаю, — сказал Корсаков.

— Ну и беспокойная же ты, Валентина, — начал старик, глубоко затянувшись. — Вот, право же, гляжу на тебя и мать-покойницу вспоминаю. Дуся тоже такая была беспокойная, все о ком-то пеклась, все о ком-то заботилась, а о себе и думать не думала…

Медленно покачал головой.

— Вот и получилось, что ушла раньше времени…

Корсаков перевел глаза на Валю, увидел, она глядит на старика с едва заметной насмешкой: ему подумалось, она хочет что-то сказать старику, но не решается. Может быть, постеснялась постороннего человека? Ведь она, надо полагать, считает Корсакова посторонним, ведь ей же ничего не известно…

— Дуся мне недавно приснилась, — продолжал старик. — Будто бы сижу я на берегу, вон там, — он махнул рукой в правую сторону, должно быть, где-то там была река или озеро. — Сижу, гляжу на небо, закат такой розовый, и облака все румяные, словно пенка от варенья, и тут Дуся подходит ко мне, говорит: «Идем домой, я молочка надоила»…

Он сунул в рот новую папиросу, стал чиркать спичкой, но спичка, очевидно, была сырой, мгновенно гасла. Валя взяла коробок, лежавший на буфете, чиркнула спичкой, старик прикурил, затянулся, выпустил струю дыма.

Валя взглянула на Корсакова, потом спросила:

— Еще чаю? Давайте я вам налью…

— Спасибо, не хочу, — ответил Корсаков и, чтобы как-то переменить разговор, спросил: — Как вашим мальчикам живется в городе?

Валино лицо оживилось.

— Кажется, ничего. Я у них на прошлой неделе была, они оба в общежитии…

— А учатся где?

— В школе механизации сельского хозяйства, это что-то вроде техникума.

— А старуха сказала, в институте, — проговорил Корсаков.

— Какая старуха? — удивилась Валя.

— Я с ней возле сельсовета познакомился, она там на крылечке сидела…

— Это такая высокая? — Валя улыбнулась. — Тетя Поля, уборщица. Она считает, что все и всех знает, и, конечно, все неточно. А вообще славная старуха.

Кто-то порывисто, с силой постучал в окно. Валя живо подошла, распахнула створку окна.

— Валя, одна нога здесь, другая там, — отчеканил белобрысый парнишка, с любопытством оглядев Корсакова и тут же снова обращаясь к Вале, — Василий Степанович велел звать тебя поскорее!

— Иду, — отозвалась Валя. Пояснила Корсакову: — Опять какое-то ЧП на ферме. Сам председатель туда явился…

— Я провожу вас, — сказал Корсаков.

— Что вы, не надо, я сейчас побегу быстро, вам за мной не угнаться.

— Тогда пойду прогуляюсь, — сказал Корсаков. — У меня немного голова разболелась, подышу свежим воздухом.

Ему не хотелось оставаться вдвоем со стариком.

Ведь он, Корсаков, знал все, что было, знал, как старик поступил с Дусей, как жестоко обидел ее. Может быть, Дуся и простила его, даже наверняка простила, а он не хотел. Не мог простить.

«Сам хорош, — мысленно обругал он себя. — Тоже рыцарь без страха и упрека, за все годы не нашел ни одного-единого дня приехать повидаться, не знал, что дочь у тебя растет, да какая дочь…»

Он вышел на улицу. Тучи, налитые близким дождем, низко нависли над домами, куры рылись в пыли; Корсаков вспомнил, мама всегда говорила: куры раньше всех остальных птиц чуют приближение дождя.

Вдали темнел лес, может быть, тот самый лес, в котором Дуся нашла его. Даже наверняка тот самый…

Он неторопливо побрел к лесу, думая уже не о Дусе, а о своей дочери. Разумеется, он любил своих дочек от Леры, как не любить свое кровное? Но он всегда сознавал: чем больше вырастали обе девочки, тем сильнее отдалялись от него. Теперь обе были духовно далеки от него.

И они это тоже сознавали, мать была им куда ближе, понятнее, а он, отец, оставался почти чужим для них.