Он стоял в передней, высокий, худой, раскрасневшийся от мороза, и мял в руках шапку. Как только переступил порог, он сдернул ее с головы.
— Мама, это товарищ, о котором я тебе говорила. Из нашей группы. Мы решили позаниматься, — вот как должна была представить его Майя. А она сказала: это — Юра. Как будто два эти слова все объясняют.
— Проходите, — сказала Полина Александровна и, не дожидаясь, пока гость разденется, ушла в комнаты.
В сущности, все просто, — подумал Юра. — Никакой торжественности. Здравствуйте. Проходите. Садитесь. Потом вас будут рассматривать. Вы из одной группы с Майей? Ах, вы уже кончили? Давно… А я полагала… Вы так молодо выглядите.
Замечательная старушка со следами былой красоты. Какой бред. У женщины, которая сказала — проходите, было усталое лицо с большими прекрасными глазами, седина…
— Ну, что же ты? Снимай пальто. Не могла дождаться. — Майя прижалась щекой к воротнику Юры, и все страхи его испарились.
— А я и не буду искать слова, — сказал Юра.
— Какие слова?
— Просто скажу: я беру ее в жены и до конца дней своих буду беречь и защищать ее, ибо жизнь моя принадлежит ей. И еще скажу: слабость моя превратится в силу, робость в мужество, а сомнения в твердость, потому что она будет рядом со мной, — что-то сделалось с голосом Юры и он поспешил добавить: — Обязуюсь также чистить картошку, если потребуется, а то и вытирать посуду — иногда. Мыть, пожалуй, слишком. Вытирать. А теперь я готов разговаривать с тремя мамами сразу.
— Хватит и одной, — сказала Майя. Она даже не улыбнулась. Словно не слышала последних слов. Лицо ее было напряженным, будто она все еще прислушивалась к тому, что вырвалось у Юры — и до конца своих дней… Как клятва. И вдруг опять ей стало страшно:
— Ты придумал меня. Я не такая. Самая обыкновенная. Эгоистка. У меня есть только одно: ты… — Майя была готова невесть что наговорить на себя, но Юра прервал ее:
— Не надо.
— С мамой я сама. Ладно? — Майя помедлила. — Мне еще нужно рассказать тебе кое-что… Пойдем.
Они прошли через большую комнату и оказались в узком коридорчике. Майя открыла дверь:
— Вот и моя светелка.
Тахта, стол у окна, книги. Скорее кабинет, чем светелка. Только оглядевшись, Юра заметил в углу маленький туалетный столик с зеркалом.
— Когда папа был жив, это была комната Вальки. А я спала в большой. Потом Валька перешел в кабинет папы. А я — сюда. Так здесь все и осталось…
Майя замолчала, и Юра сказал:
— Расскажи о своем отце.
— Мне было двенадцать, когда отец погиб. Он был летчик-испытатель. Всю войну прошел, а погиб через пятнадцать лет после войны. Вот как бывает…
Юра ждал. Может быть, не следовало спрашивать об этом? Но Майя, словно угадав, о чем он подумал, сказала:
— Нет, нет. Ничего…
Она села рядом с ним и, как всегда немного снизу, чуть подняв голову, взглянула на него, потом взяла его руку:
— Тебе трудно понять, что значил отец для всех нас. И я даже не смогу объяснить… Хорошо помню этот день, такой тихий, солнечный. Мы с мамой шли с речки. Я разбила колено, было больно идти, и мы смеялись, когда я прыгала на одной ножке. А потом увидели у нашей калитки машину и двух военных. Мама побежала к ним и вдруг закричала и почему-то бросилась в дом.
Закрою глаза — и вижу этот день, облака над рекой, зеленую изгородь, распахнутую калитку, машину, и как мама бежит в дом…
Еще помню его руки, когда он что-то мастерил, чинил мне игрушки, голос, а вот лицо не могу представить… И как потом ни ждала, отец ни разу не приснился…
— Мой отец был бухгалтер, а попросту, наверно, счетовод, тихий человек, большой любитель чтения, — сказал Юра, помолчав. — А на войне «языка» привел, получил медаль «За отвагу». Вернулся и стал работать на прежнем месте. Даже обидно было — как же так, пришел с войны победитель, честно воевал и ничего, ровным счетом ничего в его жизни не изменилось… Отец посмеивался: ты чего хотел, чтобы я генералом стал? Мы просто сделали свое дело…
Хотел бы я вот так, как отец, — неожиданно оборвал себя Юра, — только не получается. Да что там, раньше даже и не думал о таком. Все было ясно, выходило само собой — университет, газета, товарищи. Так, наверно, и не задумался бы — что к чему и что почем, пока не произошла одна история.
— История? — Майя прижалась щекой к плечу Юры, голос ее донесся словно издалека, так тихо она сказала: — Ты почти ничего не рассказывал о себе. Иногда мне кажется, знаю тебя всего, даже то, о чем ты подумаешь, а иногда…
— Что ж, это стоит того, чтобы рассказать. Я и сам хотел. Понимаешь, не случилось бы этого, было бы другое, похожее. А в общем, обыкновенная история. Случай из практики.
Юра замолчал.
— Ну, что же ты? — Майя совсем близко придвинулась к нему. — Только с самого начала. Чтобы я все поняла.
— Поймешь, — сказал Юра и усмехнулся. — Только и вправду надо с самого начала… Представь себе спецкора областной газеты, эдакий московский журналист сразу после университета.
— Представляю. И даже очень хорошо.
— Не совсем. Ну, во-первых, ему море по колено, потому что в любой момент может сорваться. Во-вторых, более или менее прилично пишет. Поднабрался кое-чего в столице да в университете. В-третьих? Рубаха-парень. Ну и еще — как говорят, острый газетчик. Печатается, сколько хочет. А тут еще повезло — и пара его фельетонов наделали шуму в городе. Кого-то сняли, кому-то дали нагоняй. Словом, наш спецкор заработал репутацию бесстрашного воителя за правду, которого даже стали побаиваться…
Но вся штука в том, что ему действительно казалось, будто такой он и есть на самом деле.
До того дня.
Юра вполуха слушал человека, сидящего напротив него. Он лениво смотрел в окно на пыльную, пустую, раскаленную зноем улицу. Прошла женщина, придерживая платье и закрываясь другой рукой от вихря пыли, которую гнал ветер с реки.
Все, кто мог, ушли купаться и оставили Юру дежурить в редакции, благо в номере стоял его материал. Сколько времени ему еще торчать здесь? Номер вел сам редактор, человек, прямо скажем, въедливый, читающий каждый оттиск — перспектива, следовательно, была не из радужных.
— Разве вы не понимаете, какое значение это имеет для него? — говорил посетитель. — Вы молодой человек, у вас все впереди, а он завершает жизнь.
Завершает жизнь — сильно сказано. Юра впервые за время разговора взглянул на этого человека. Лет шестьдесят, может, с хвостиком. Одет аккуратно, в темно-серый костюм, не без претензии на несколько старомодную элегантность. Белая рубашка. Бабочка, несмотря на жару. Худощавое лицо. Седина, правда, изрядно поредевшая…
Все ясно. Старый актер. Лев провинциальной сцены. Амплуа — благородный отец или старый честный специалист-интеллигент. В современных пьесах — ученый, понимающий стремления молодежи.
— Позвольте представиться еще раз, — сказал он, почувствовав, что, наконец, Юра проявляет подобие интереса к нему. — Вы были чем-то отвлечены. Я понимаю… Моя фамилия Ковецкий. Леонид Сергеевич.
Ну, конечно, так и есть. Знаменитый в Красногорске Ковецкий, недавно ушедший на пенсию. Тот самый, которого, как говорят старожилы, не раз приглашали в Художественный театр, но он предпочел родной Красногорск.
— Я друг Ивана Павловича Замошкина, директора нашего театра. Не скрою, мне известно, что в редакции есть статья о нем. И я просил бы вас выслушать меня.
Ах, вот оно что. Выслушать. Но дело-то ясное. Ваш друг Иван Павлович ухитрился получить всяческих дефицитных стройматериалов несколько больше, чем ему требовалось на ремонт театра. Остаток же — и довольно солидный — пошел на достройку дачи главного режиссера театра. Что и с полной очевидностью установлено работниками ОБХСС. А фельетон на сей счет (не статья, как вы изволили выразиться, а фельетон) вашего покорного слуги под названием «Крез на Парнасе» стоит в номере. И никакая сила его не снимет. Вот что следовало бы сказать обаятельному Ковецкому. Но Юра не сделал этого — не полагалось. Да и что-то в облике и поведении старца удерживало его от этих прямых, обидных слов. И еще — было жарко и душно, а такой разговор требовал сил.
