— Лихо! — сказал Женька. — Внутренняя свобода, как свобода от обязательств. Кажется, так и говорил Заратустра. И насчет целесообразности и рационализма, они же и критерии.
— Я говорю о двадцатом столетии. Не строй из себя круглого идиота.
— Ну, да — о столетии и человечестве. А ты не путаешь человечество с собственной персоной?
Женька посмеивался. Он никогда не принимал всерьез философские пассажи Павла.
— А хотя бы и путаю, — вскинулся Павел. — В известном смысле можно сказать: человечество — это мы.
— Мы — или Я?
— Несущественно.
— Как сказать… Если мы, то без обязательств не обойдешься. Но как же тогда насчет внутренней свободы? Если я — тогда другое дело. Но человечество тут ни при чем.
— Схоласт. Формалист. Метафизик, — разозлился Павел. — Обыватель. Исконный-исконный.
— Каков запас эпитетов! Какая фантазия! — восхитился Женька.
Он долго молчал и вдруг спросил:
— Неужели на все случаи жизни нужны теоретические обоснования?
— Ты о чем?
Женька не ответил, и Павел не стал переспрашивать. Он и сам не знал, для чего затеял этот спор — что-то его мучило, что-то хотелось уяснить. А тут этот вопрос насчет теоретических обоснований. Неужели Женька все понял раньше него и сам ему все объяснил?
Павлу пришло в голову, что они играют в старую детскую игру — да и нет не говори, черное-белое не называй… Вы поедете на бал, или там на футбол? Поеду. Вы наденете рубашку? Надену. Какую? Красную, зеленую, синюю…
Женька лежал на спине, прикрыв глаза рукой. Он наслаждался солнцем, морем, бездельем и как будто ни о чем не хотел думать. Надоела ему эта игра, что ли? Поедете на хоккей? Да. Рубашку? Белую. И чего ты, Пашенька, мечешься? Не в нас с тобой дело. Разве она из тех, кто будет ждать, пока один из оленей прогонит другого? Глупый ты, Женька, глупый…
Марина появилась неожиданно. Они оба прозевали ее. Марина, молча села между ними, коснувшись Павла мокрым локтем. С нее капала вода, и то место на камне, где она села, потемнело.
— Как дельфины? — деловито спросил Женька.
— Лентяи, — сказала Марина, снимая шапочку.
— Дельфины?
— Не дельфины, а вы. Элементарные лентяи.
Сейчас на солнце глаза ее посветлели — стали серовато-синими, чуть темнее неба. Она запыхалась, пока взбиралась наверх, и Павел заметил, как у нее на шее, почти у самой ключицы, билась жилка. Повязав волосы косынкой, Марина вытянулась на спине — почти вся открытая взгляду, тонкая, загорелая, с длинными, сильными ногами гимнастки, и все равно недоступная, недостижимая.
«Какого черта она занимается микробиологией? — вдруг подумал Павел. — Романтика риска? Или назло себе — возня с этими болезнетворными вирусами не очень-то приятна. Воспитывает характер?»
Он подумал так, будто не знал Марину с первого курса университета. Почему-то раньше он не замечал, только сейчас ему пришло в голову, что Марина чем-то похожа на Женьку. С одного двора. Только что-то мешает ей стать такой, как Женька. А наверное, очень хочется. И не получается. А может, она его боится? Поэтому и боится, что не получается?
Внизу кто-то включил транзистор — теплый женский голос легко и мягко взлетел вверх; там, где-то высоко в облаках описал плавный круг и спустился к земле. И тут же гобой в нижнем регистре неторопливо повторил эту мелодию — только она уже не была такой воздушной, крылатой. Гобой словно приблизил ее, а голос снова взлетел — еще легче, еще выше. И не удержать его, нет такой силы, все равно он полетит, свободный и легкий, вверх, и еще вверх, пока сам не захочет вернуться…
Что-то очень знакомое было в этом голосе. Знакомое и неожиданное. Старинное и сегодняшнее. И лишь когда оборвался летящий голос и в свисте, толкотне, шуме эфира послышались торопливые такты джазовой песенки, Павел вспомнил, что это был Бах. Его мелодия. Павел любил его музыку — она вызывала ощущение беспредельности живого мира, перед которым все выглядело в своем подлинном свете. Суета была суетой. И ничем больше. Любовь — любовью. А наука — стремлением к истине. И ничем больше. Этот толстый человек в роскошном парике, любивший посидеть за бутылкой вина, человек, у которого было много детей, наверно, все знал и все понимал.
Слава богу, кто-то все же выключил транзистор, дурацкая песенка пропала, и опять возникли и шум волн, мерно разбивающихся о прибрежные камни, и смех, и говор, и вскрики. И будто не было летящего голоса. И земля осталась такой же, как была. Марина все так же лежала на спине, и Женька нежился на солнышке. Они молчали, и вдруг Марина поднялась:
— Мальчики, а не уехать ли домой, к маме? Вы оставайтесь, а я поеду. Прямо сегодня, а?
— Блажь, — сказал Женька.
— Не блажь. Мне надо. Очень надо.
— Блажь, — сказал Павел.
Марина накинула сарафан.
— Я пошла собираться, а вы еще побудьте. — Она взяла свою цветастую синтетическую сумку и зашагала, почти побежала вверх по тропинке.
Вот бы когда им поговорить, но играть в да и нет было бессмысленно, а выкладывать все начистоту не решился ни Павел, ни Женька. Они позагорали еще немного, поплавали, а потом вдруг почти одновременно заторопились домой.
…Комната Марины была открыта. Все аккуратно прибрано, лишь на столе, нарушая порядок, лежал чемодан.
— Едет все-таки. Соскучилась по своим бациллам, — пробормотал Павел.
Женька безмятежно курил. Послышался голос Марины. Она разговаривала с хозяйкой.
— Никак не могу. Так сложилось, — говорила Марина. — Такая уж я неприкаянная.
Неприкаянная. Это точно. Даже присочинить слегка — мол, срочно вызывают на работу — и то не хочет. Гордость. И упрямство.
— Лечу завтра, — поспешно сказала Марина, с порога увидев Павла и Женьку. — Тут самолеты только утром.
— Прекрасно, — сказал Женька. Он продолжал безмятежно курить. — Махнем в таком случае куда-нибудь. Завьем?
— Махнем, — повторил Павел, не трогаясь с места.
— Ну, что вы, мальчики, — жалобно сказала Марина. — Вам, дурачкам, предоставляется свобода, а вы скисли. Радоваться надо. Я бы на вашем месте…
— Мы и радуемся, — ответил Женька.
«Мы, — подумал Павел, — действительно, — мы». На какое-то мгновенье он ощутил, что они с Женькой, как прежде — одно, и ничто не стоит между ними, и не было того вечера в ресторане, и не нужно ни о чем думать. Он даже вздохнул с облегчением.
А если так и надо — уехать Марине? Если это урок.
— Я готова, — прервала молчание Марина. — Пошли. Завьем.
— Не вздумай реветь, — вдруг сказал Женька, смотря Марине прямо в глаза. — Я этого терпеть не могу. Не беспокойся: мы тут не растеряемся.
— С чего ты взял? — голос у Марины дрогнул. — Пошли, пошли, а то раздумаю.
В тот вечер они гуляли по берегу, потом пили молодое, кисловатое вино на каменной террасе, нависшем над морем и, казалось, плывущей, как освещенный корабль, в темноте; сидели у домика на скамеечке под чинарой…
Марина была спокойной, чуточку грустной — куда девалась ее колкость! Она очень хотела, чтобы вечер прошел легко, как бывало когда-то.
Взошла луна и рассеяла плотную тьму. Марина поднялась:
— Не пора ли нам? Оставим луну до другого раза.
Павел и Женька промолчали, и Марина взмолилась:
— Ей-богу, очень хочется спать. И вставать рано.
Они проводили ее (домик, где жила Марина, был в двух шагах от них) и еще немного постояли у двери. Потом пошли к себе, молча легли, закурили. И, кажется, скоро уснули.
…Когда Павел проснулся, он увидел сидящую за столом Марину. Вероятно, он и проснулся оттого, что Марина сидела и смотрела на него. Предрассветный сумрак еще не рассеялся, и в неверном, зыбком, колеблющемся свете лицо Марины казалось бледно-синеватым, словно неживым.
Павел протер глаза. Марина сидела за столом и смотрела на него.
— Что случилось? — спросил Павел, садясь на кровати.
— Где Женька?
— Спит. Где же еще?
— Спит?
Женькина кровать была пуста. И аккуратно застелена.
