Нету мозгов у него, что ли?

Да брось финтить, Сенюткин! Есть у него мозги, в том-то и дело! Но — бессовестные, подлые, куцые мозги, в свое время сильно подраненные историей с Павликом Морозовым — да! Генетически подпорченные, как сказал бы доктор Харченко с лесоповала. И чтобы он ничего такого смутительного о своих делишках не думал, ему два лишних кубаря навесили в петлицу, зарплату надбавили не по чину, к литерному магазину прикрепили. А в пе-рес-пек-тиве, как он любит выразиться к случаю, — повышение, кабинет с кожаными креслами, расфуфыренная секретарша-подстилка по штатному расписанию, соцбытовые — окромя зарплаты с двойной путевкой в Новую Ривьеру. Да за это за все он заживо с тебя шкуру спустит, Сенюткин! И не только с тебя, ты-то для него — мелкая вошь! Другим он будет суставы ломать, образно говоря, — бить-то ведь не разрешено правилами! — другим, тем, которые грамотные, которые понимают, что так не должно быть, тем, кто родного отца еще не забыл, не предал! Вот тех-то он трижды в могилу положит, трижды притрамбует начищенными хромовыми сапогами, чтобы и духу от них не оставалось!

Новой, светлой жизни захотели, чугреи? Ну, будет вам новая жизнь, не спорю, но такая, что мне, Пустоваленко, удобна! Чтобы работа мне — не пыльная, и курорты — бесплатно, и секретаршу — по штату, а дровоколов, маляров в квартиру и прочую живность — из зоны, за кусок черного хлеба! И еще два комплекта защитной формы в год — повседневную и парадную. А до тех колхозников, что десять лет бесплатно вкалывают ради моего благоденствия, мне дела нет! Разделение труда, коняги! Будете вы пахать, как гады, и чтобы — молчок! Иначе вот он — «ПРОТОКОЛ ДОПРОСА»!

Короче, не знает Ленька, что ему делать в такой обстановке. На кума кинуться со слабыми силенками, или — в окно со второго этажа вниз башкой, или еще что, но так дальше нельзя жить! Невозможно, произвол! Запрещенным приемом на него — задней подножкой! Разве сообразишь, что делать, как отбояриваться?

— Н-ну!

Кум ребром ладони по кромке стола постукивает. Японские приемчики отрабатывает, джиу-джитсу, словно какой-нибудь самурай. Бить в своем кабинете он не имеет права, а намек все-таки делает: ох, Сенюткин, будешь долго запираться, схлопочешь и по шее…

Ничего не понимает Ленька.

— Да не бежал я, — бубнит тихо. — Не знаю, как меня вытащили за зону. Болел я…

Он и сейчас больной. Башка трещит, во рту пересыхает. Сил нет сидеть в тепле и уюте, сил нет отвечать на дурацкие и подлые вопросы. Но из-за спины кума, из дорогой багетной рамы посматривает на Леньку товарищ Сталин, искоса, прикуривая свою историческую трубку. Смотрит, посмеивается вроде и ничего не говорит. Такое положение, мол… Я и сам, мол, тут вот помалкиваю. Потому что — аппарат! Он кому хошь башку сломит. Ага. Помнишь, может, в дни твоего детства, Леня Сенюткин, выступил я с исторической статьей «Головокружение от успехов»… Ну, так послушались они меня? Какой был после разговор, спроси лучше у Лазаря, Лазарь был другого мнения… А потом я еще выбросил лозунг: «Сын за отца не отвечает…» — это потому, что аппарат мог покалечить не токо трудовых мужиков, загнать их в Соловки поголовно, но и детишек малых тоже порешить. А детишек жалко. Хоть и говорят про меня много лишнего, так ты им особо не верь… Держись, сынок, как-нибудь…

Но, с другой стороны, думает Ленька, Сталину он — до фени. Потому что товарищ Сталин озабочен исключительно массами, а такая мелкая личность, как подконвойный Сенюткин, ему — к чему?

— Не бежал я… — гугнит Ленька упрямо, невзирая на теплую и доверительную улыбку из-под навесистых усов с портрета.

— Ну, это ты брось, — миролюбиво как-то возражает кум. — Как же не бежал, когда опермолния по лагерю была?

Пытается что-то такое путаное рассказывать Ленька, только понимает, что попусту. Для штрафного лагпункта и кум подходящий! Среди чекистов, говорят, есть такие старички, что по ночам ворочаются от бессонницы, а то и помирают от разрыва сердца, как было с Дзержинским… А этот — блестит, как новый самовар, спокоен и мудр, и никакого даже азарта в глазах. Делает повседневную работу, которую ученые доктора называют рутиной. Раз есть опермолния, то должен же быть и беглец. И вот он — живой, налицо, и остается его только оформить по соответствующей статье. И он его оформит в два счета.

Волноваться и гореть на этой работе нет никакого смысла. Если признаться от души, то настоящего врага Пустоваленко за всю свою практику ни разу не встречал. Такие вот дела, молодые люди. Да… Так, по директивам и агентурным письмам иной раз мелькнет какой-нибудь отзвук промпартии или что-нибудь подобное, связанное с укрытием ценностей, бабушкиного наследства. А у бабушки фамилия, гм, — Брешко-Брешковская, из какой-то дореволюционной хевры… А так, если откровенно, одни безвредные болтуны, недовольные лагерной кашей, — рутина…

Теперь вот, правда, сильно повезло уполномоченному Пустоваленко. Настоящий, квалифицированный побег из лагеря! Из лагпункта не простого, а штрафного, со спец-режимом! Куда?

Вот этот вопросец нежелательный. Бежал зэк Сенюткин в вольную столовку, из пределов ЛАГа не выбежал даже, так что, по сути, и огород городить не из чего… Но об этом умолчим. Выделим главное: побег-то сугубо ква-ли-фи-цированный, под видом умершего! Тут — ясное повышение по службе и собаководу, и ему, оперативному работнику…

Хотя есть и накладочка. С Дворкиным как быть?

Судя по обстоятельствам дела, и Дворкина ведь надо привлечь за соучастие? Так или нет? Ведь именно он дал санкцию вынести живого Сенюткина через вахту под видом дубаря?

Жалко. Свой отчасти человек. Докладывает иногда. Но теперь придется, видимо, и Дворкину подмотать катушечку витков на пять — побег-то получается эффектный!

— Ну, так будешь сознаваться или как?

«Как» — это многое означает. Тут и кондей с холодной камерой, и конвейерный допрос по двенадцать часов в сутки, когда следователи меняются, а ты стоишь, как идиот, у притолоки и моргаешь от бессилия глазами, и другие научные средства. Положим, без битья.

— Не бежал я. И в голове не держал. Два года же у меня оставалось сроку, какой дурак побежит, когда воля почти на носу! — пытается еще раз вразумить кума Ленька.

— Х-хэ! Но… тебя же голого вынесли, как я понимаю?

— В исподнем, — нечаянно ляпнул Ленька. Даже не успел спохватиться.

— Ну вот. А телогрейка и штаны вольного, неположенного образца к тебе, конечно, с неба упали? И сапоги — почти что комсоставские? — позволил себе пошутить Пустоваленко.

Горит Ленька! С концами горит! Ведь нельзя про штаны и телогрейку ничего объяснять, а тем более про брезентовые сапоги! Нельзя Николу-шофера в дело вляпать! Пропуск у него отметут, а то и по делу пустят! А как барахло это оправдать? Откуда взял?

Сказать, что в шнифт вытащил — опять кража, четвертая по счету. Да и не в этом дело, спросят же: где? Из какой квартиры? Почему именно из этой, а не из другой? Может, официантка у тебя знакомая была? Может, землячка? Моркет, она специально приехала сюда из колхоза, чтобы вашему брату побеги устраивать? И Раю тоже поволокут на допрос, опять горение…

Молчит Ленька, голову опустил. Молчит крепко, вглухую. Никогда он не скажет этому гаду, откуда штаны на нем, какую кашу он ел на воле! Скажи чего-нибудь по глупости, так Пустоваленко целую подпольную группу навербует, таких людей сведет до кучи, что и в глаза-то один другого не видали!

«Откуда штаны и сапоги? А это я уцепился за попутный кузов, тот как раз прибуксовал на льдистой колее, я и влез! А там угол лежал, в кузове… («угол» — это, по фене, чемодан, это кум понимает без перевода…) Ну вот, а в том углу и была вольная одежда. Точнее, тряпки вольного образца! И все. Скажет: «Врешь ты, Сенюткин, урюк сушеный!» Надо сказать весело, хамовито: «Соври лучше, гражданин следователь!»

Молчит Ленька, в носу пальцем ковыряет, как дурачок.