Я понимала, что мужу в силу его характера тягостно вести с кем-то там переговоры относительно меня, но что было делать, уж если он не мог найти работу, то могла ли я найти ее самостоятельно. Я понимала также: чтобы найти вблизи дома необременительную службу с хорошей зарплатой, ежегодним летним отпуском, нужно долгое время жить в городе, хотя бы вот в этом, иметь знакомых доброжелателей и чтобы они помнили о твоих просьбах и желаниях. Только так. А службы подобные есть, но за них держатся, как правило, расстаются с большой неохотой.
Однажды муж пришел и сказал, что через своего приятеля узнавал в гороно, нужны ли учителя русского языка и литературы, оказалось, что есть свободное место в школе-интернате, и, если я согласна, надо после выходных поехать, переговорить с директором. Одно место, так как учебный год давно начался, а все школы укомплектованы задолго до сентября. Жалко будет, если потеряем возможность. Я день молчала, потом сказала, что согласна: не хотелось на первых порах обострять отношения. Муж обрадовался. Он, чувствовалось, устал от звонков-переговоров.
А уже наступила зима, хотя месяц еще стоял осенний, снег выпал до праздников, и день ото дня морозы становились сильнее. Я мерзла. Пересмотрев свой гардероб, с грустью заключила, что давным-давно надо полностью обновлять его. Представила, как буду зябнуть: из теплых вещей была у меня одна-единственная кофта, поношенная еще в студенчестве, как, впрочем, и все остальное. За минувший, проработанный в школе, год я справила себе всего одно платье да кое-что из белья. Мне сделалось стыдно от мысли, что невеста я без приданого, привезла старье: изношенные, под замшу, сапоги, голенища которых уже не держались, а гармошками спускались к головкам, поношенное пальто, там, на юге, в зависимости от сезона, оно служило мне и зимним и осенним, легкую вязаную шапочку, тонкие, потертые перчатки. В этом наряде можно было ходить лишь в хлебный магазин, что в трех минутах от дома, и то возвращалась я вконец продрогшая. Взглянув на сапоги, муж заметил, что их смело можно выбрасывать, так как назначение свое они полностью выполнили, отслужили положенный срок, и на второй день принес валенки, пимы по-сибирски, о которых я слышала, видела даже, но никогда не носила. Я надела валенки, прошлась по комнате, было смешно и неловко, ноги хлябали в голяшках, подворачивались, я не представляла, как это пойду в них по улице. Сказала об этом мужу.
— Разносятся, привыкнешь, — успокоил муж. — Без них пропадешь, морозы в иную зиму до сорока доходят. Одевайся, пойдем пальто смотреть, старое твое в утиль отдадим. Возьмут ли еще…
Мы обошли несколько магазинов, но нужного не купили. Пальто женских было много, но все из дорогого материала, почему-то ярких цветов, они были безобразно сшиты местной фабрикой, кроме того, натуральные меховые воротники утраивали цену. Я примерила с десяток и отступилась. Ноги от непривычной ходьбы в валенках болели, и мы вернулись домой. Мне хотелось шубу, но шуб здесь не продавали. Я спросила мужа, нельзя ли купить шубу на барахолке, он ответил, что, конечно, можно, но не стоит делать этого, так как обязательно обманут там, всучив поношенную подкрашенную вещь за новую, содрав деньги, а ты вещь не проносишь и сезон. И добавил, что надо бы выбрать одно из тех пальто, что мы смотрели, но я отказалась. Лучше донашивать старое, а появится возможность, купить настоящее. Решили: вот муж поедет в командировку, выберет шубу, сапоги, шаль и остальное, что необходимо. Пока же стану наряжаться в то, что есть на руках. Больше по магазинам мы не ходили, не тратили зря время.
В середине ноября, после праздников и каникул, я вышла на работу. Школа, куда я определилась, была школой-интернатом и находилась довольно далеко: надо было не менее получаса, к счастью, без пересадок, ехать на автобусе: остановка автобуса была на соседней улице. Мне дали ставку, то есть восемнадцать часов языка и литературы и классное руководство: от него я никак не могла отказаться. К зарплате набегало пятнадцать процентов северных, но все равно это были не бог весть какие деньги, а мне хотелось в этой части быть в какой-то степени независимой от мужа. Но что оставалось делать — так выпало мне.
Школа была большая и трудная, учителя менялись часто. Я знала, что существуют школы-интернаты, но не предполагала, как тяжело в них работать. Поначалу я думала, что школы-интернаты это нечто вроде детских домов, где живут дети, потерявшие каким-то образом родителей, или дети, отнятые у родителей, лишенных родительских прав. А ничуть не бывало. У всех детей были родители, и не какие-нибудь там больные или спившиеся, нет, вполне нормальные люди, у многих учеников родители занимали довольно ответственные посты в городе, от завмагов и выше. Деток их перевели сюда из обычных школ, так как там на них уже не действовали никакие меры. Родители то и дело звонили директору и завучу, сердясь, что дети их, несмотря на то, что теперь они в школе-интернате, ведут себя нисколько не лучше прежнего, а наоборот. Завуч и директор спрашивали с нас, классных руководителей и воспитателей. А мы должны были отвечать за все, что происходило в интернате.
Если в обычной школе на класс в тридцать — тридцать пять человек было два, ну, от силы три трудных ученика, то здесь, в классе на тридцать — сорок человек, — два-три хороших ученика, остальные трудные. Все они, мальчики и девочки, были «акселератами», то есть необычайно рослыми, ребята курили — каждый второй, начиная с пятого класса. Старшеклассники, темнея усами, выпивали на переменах, зайдя в туалет или закуток. Девочки-старшеклассницы тоже покуривали тайком, подкрашивали губы и брови, знали, что такое любовь и не по книгам. К чрезвычайным происшествиям давно привыкли все, и никого уже ничто не удивляло. В такой вот школе я должна была работать. Нашли работу, спасибо.
Я хотела уйти сразу же, но муж стал упрашивать дотянуть хотя бы до весны, до конца учебного года, а тогда, выбрав момент, перейти в другую школу, и поближе, или вообще уйти, присмотрев что-то по душе. Если я уйду сейчас, ему будет неудобно перед теми, кто беспокоился за меня. И опять я согласилась. Надо было настоять на своем, а я уступила, характер слабый.
Уроки, подготовка дома, проверка тетрадей, классное руководство, разбор ЧП, педсоветы, родительские собрания, общественная работа, различные поручения: все шло вкруговую. Кроме всего, меня с первых же дней невзлюбила завуч и стала всячески преследовать. Она была среднего роста, перетянута в талии, ходила быстро и грудью вперед, голова, завитая в мелкие кудри, запрокинута несколько, и резкий голос ее, казалось, доносился из всех углов сразу. Завуч стала посещать мои уроки. Ежедневно, что было вопреки всем правилам. Химик по образованию, она ровным счетом ни черта не соображала в языке и литературе, но это не мешало ей со знающим видом отсиживать на уроках и делать потом замечания по методике преподавания или проверять, пишу ли я планы уроков, а если пишу, то так ли, как надо. Планы я писала.
Один раз она льстиво подошла ко мне и, протягивая исписанную ученическую тетрадь, попросила посмотреть ее доклад, который она где-то должна была прочесть. Дескать, так ли он написан с точки зрения литературы. Дома я прочла доклад. «С точки зрения литературы» он был написан совершенно безграмотно, и я целый час правила его, перестраивая фразы, подчеркивая орфографические ошибки, дописывала строки, заканчивая мысль. Завуч поблагодарила меня, но все равно в тот же день была на моих уроках и сделала, как обычно, несколько замечаний.
В декабре она побывала на уроках языка и литературы двадцать шесть раз. И она, и я прекрасно знали, что подобное ни один завуч ни в одной школе не практикует, что ко мне, как молодому специалисту, вообще не должны ходить на уроки. Хотела пожаловаться директору, но он всегда был занят, разбирая различные происшествия, встречая-провожая всякие комиссии, и я все никак не могла выбрать время поговорить с ним. Наконец, после очередного посещения завучем моего урока и особо глупого замечания, я прямо в учительской устроила скандал с криком и слезами. Прибежали учителя, прибежал испуганный директор, плача, тыкая в сторону завуча рукой, я кричала, что, если она еще раз явится на мои занятия, тут же уйду из школы, но, уходя, сделаю так, чтобы и она здесь не работала. Директор увел меня в свой кабинет, дал наплакаться, налил воды, а потом разговаривал со мной, улыбался, извиняясь и спрашивая, почему я до сих пор молчала. Я успокоилась, мы поговорили еще, и я пошла на урок.
