Светик со многими мужчинами приезжала сюда: были и москвичи, и иногородние. Держались они разно, кто как. Но никто не вел себя так незаинтересованно, как Григорьев. Каждый чего-то хотел. Собственно, хотели они все одного: сразу здесь или позже в городе, и Светик, дотянув до вечера, расставалась с ними.
— Нет, — говорила она ровным голосом, — мотыльков-однодневок мне не надо. Спасибо, я дойду сама. Счастливо. Желаю успехов…
— Для чего же мы тогда забрались в этот лес? — спросил раз очередной ее спутник, осердясь. — Ты ведь знала, что я женат, семья у меня, дети. Знала, а поехала? — спрашивал он, когда Светик, оттолкнув его, сказала о мотыльках. — А ухаживать мне за тобой некогда, милочка. Мне не семнадцать лет тары-бары разводить…
Собрался и ушел на полустанок. Светик потом долгое время ездила одна. Точнее, с теми, кто приезжал на поляну постоянно. Никого не приглашала. Григорьев — это уже после перерыва…
Когда она увидела Григорьева на вокзале: развернувшись, он шагал навстречу — высокий, черноволосый, черные внимательные глаза, узкое бледное, немного усталое лицо, сухие неулыбающиеся губы, — она обрадовалась и похвалила себя, что согласилась взять за город этого человека. В вагоне Светик все поглядывала исподволь и открыто на спутника, и он становился ей все более симпатичным: как смотрел и слушал, говорил, раздумчиво, подбирая слова. Как, открывая лоб, отбрасывал обеими руками сбитые ветром волосы, а они ложились, будто причесанные. Особенно нравилось, как Григорьев смотрел на нее. Умный взгляд. Но во взгляде этом Светик не заметила интереса к себе. Она не понравилась Григорьеву. Не понравилась — не то, просто ему это не нужно было. Светик всегда и сразу чувствовала, когда она нравилась мужчинам. Когда они хотели поиграть с нею — авось получится. Или же взгляды были равнодушными. Вот как у Григорьева — вежливый, но равнодушный взгляд…
Дорогой она пыталась расшевелить, разговорить его, но едва пришли к пруду и он лег на траву и закрыл глаза, она поняла, что ничего не получится, день пропал. Интуиция редко подводила Светика. Предложив поесть, она отчасти испытывала Григорьева. Ей было важно знать и видеть, как мужчины относятся к еде. Они раскрывались, сами того не желая. Привозят ли свое или рассчитывают на нее, Светика. И как едят — много и жадно или аккуратно, но с безразличием, лишь бы поесть. Жуют, думая…
Она всегда брала еды на двоих — просили, не просили об этом. Захвати только на себя — не хватит, не станешь же есть в одиночку, когда кто-то рядом. Одни договаривались так: Светик, ты еду сообрази, а я что-нибудь для души прихвачу. И прихватывали выпивку. Это было хуже всего. Приходили на место, едва располагались, как он предлагал тут же, а не перекусить ли нам? Открывал бутылку, и — начиналось: себе чуть не полный и Светику столько же, чтобы та охмелела сразу. Подпаивал. Когда же она отказывалась и от вина, и от прогулки в лес после вина, он выпивал еще, один, пьянел, начинал нести ерунду или засыпал. Хорошо — если засыпал. Светик тогда была вроде бы уже ничем не связана с ним, отдыхала сама по себе: играла в волейбол, гуляла, читала, лежа в гамаке. «Свинья, — с отвращением думала она. — Что ему женщина, природа. Ему бы нажраться скорее, и все. Выехал за город. Свинота…»
Иной из скупости или лени не привозил с собой ничего, надеясь на Светика. И она кормила его. Один, помнится, ел и сокрушался: какие огурчики! Жалко, бутылочки нет под них! И я забыл — надо же так. В следующий раз непременно захватим, а?!
Этих вот, которым, прежде чем поесть, хотелось еще и выпить из ее, Светика, бутылки, она ненавидела сильнее всех других. «Кот! Котище! — думала она с брезгливостью, слыша, как хрустят огурцы. — Жить за счет женщины! Ну нет, я тебя скоро отважу, голубчика! Ты меня живо позабудешь! Ишь, повадился!..»
А Григорьев вообще отказался есть. Рано, говорит. И ушел. Зря она про водку ляпнула. Да он понял. Понял, конечно. Он все понимает — лицо вон какое. Интересно, сколько же ему лет?..
Сидя этак у пруда, одна, размышляя над прошлым, Светик затосковала, лихо так стало ей, до слез, она заплакала. Сморкаясь и всхлипывая, без очков, косясь по сторонам и пугаясь, что вдруг покажется Григорьев неожиданно и застанет ее в таком состоянии. Она плакала, жалея себя.
«Боже мой, во что я превратилась, — думала Светик, прерывисто дыша и вздрагивая. — Вожу сюда кого попало, женатиков всяких. Кормлю, развлекаю их. А они… самцы противные! Зачем мне все это нужно, спрашивается? Стыдно перед собой. Стыдно перед матерью. Не поеду больше ни с кем, провались они… И сама не поеду. Черт с ним, с замужеством. В конце концов, и одной можно прожить жизнь, не такая уж она и долгая».
А уж если суждено ей познакомиться с настоящим человеком, это произойдет — к черту поляны! — само собой, естественно, и уж он тогда станет ухаживать за ней, полгода будет ухаживать, год, пока не поймет, что она за человек, пока не поймет, что она та самая, единственная, без которой ему как без воздуха. Она не какая-нибудь. Не дура. И вязать, и шить умеет. Готовить. И диссертацию написала. Не разболталась, живя с матерью, без отца. Не ходит ежевечерне с сопляками разными по кафе, накуриваясь до позеленения. У нее, слава богу, зарплата — не всякий специалист столько зарабатывает. Она может в любой компании поддержать разговор.
Светик опять разрыдалась, стараясь плакать, потише, прикусывая нижнюю губу. Потом решительно встала, прошлась туда-сюда, глубоко вздыхая, успокаиваясь. Платок мокрешенький…
«Хватит, Светка, — сказала она себе, когда с дыханием наладилось и высохли слезы. — Сегодня последний день, больше ты сюда не приедешь. Да, Светлана Борисовна! Ну-ка их всех. Ничего…»
Светик стояла под березой, держа в руке маленькую круглую пудреницу, в крышку которой было вделано зеркальце. Поворачивая лицо, снимала следы слез. Ревела — глаза покраснели даже…
«Работа, дом, театры, книги, музыка — вот что тебе нужно. Гимнастика по утрам, чтоб не раздобреть. Тебе всего лишь тридцать шестой год. Ерунда. И в пятьдесят выходят. Не следует только суетиться перед ними, они это видят и смеются в душе. Над тобой же и смеются. Больше уверенности — все придет само собой. Пусть они суетятся, пусть они приглашают тебя за город. С меня достаточно. Надо и уважение иметь к себе, дорогая. Да, да».
2
…Это называлось: «Поехать на поляну». Четвертое лето, каждую, за редким исключением, неделю, по выходным, приезжала сюда Светик. И все впустую. Не совсем, конечно, без толку, польза какая-то была. Пробыть два дня в неделю на воздухе, в лесу, уже само по себе неплохо. Она загорала на берегу пруда или на лесных полянах, много гуляла, много играла в волейбол, спала в гамаке — как оздоровляет такой сон. Все это нужно было ей, городскому человеку, но это не было главным, ради чего она приезжала в Раздоры. Главного не случилось — она ни с кем не познакомилась, не подружилась за это время. То есть знакомств новых было сколько угодно, они все здесь перезнакомились между собой, но никто не увлекся ею настолько, чтобы сделать предложение. И постепенно Светик стала терять ко всему интерес, терять душевные силы, надежду, как в свое время потеряла надежду найти друга жизни в городе. И зимой она приезжала в Раздоры, походить на лыжах. Но не всякий выходной и не на целый день, часа на два, не больше. Час электричкой до полустанка, час обратно, два в лесу. Но и в зиму никто не встретился ей, и зимы проходили в одиночестве, и осени, и весны…
Четыре года. А до этого Светик жила обычной городской жизнью: работала, занималась домашними делами, писала диссертацию. Это являлось целью: собрать материал, сосредоточиться, написать, защититься, стать кандидатом наук. На это уходили силы, время. В тридцать пять она стала кандидатом химических наук, начальником лаборатории в научно-исследовательском институте. А еще раньше она была пять лет студенткой, поступив в институт двадцати лет, проработав, набирая стаж, два года лаборанткой в школе, которую закончила. В школе Светик любила химию и считалась способной ученицей, в институте она считалась способной студенткой. Более того — Светику предлагали остаться на кафедре, поступать в очную аспирантуру. Но ей нужна была практика. Светик получила удачное направление при распределении: Москва, НИИ. Диссертацию она написала оригинальную, найдя смелое решение, — так говорили оппоненты на защите. Но все это было связано со службой, а вот личная жизнь… В личной жизни Светик оказалась несчастливой.
