Нет, сказала она, за город не думаем. Муж сразу после работы уехал навестить стариков, вернется в воскресенье к ночи, а ее одолели хозяйственные заботы, стирки одной накопилось ворох.

— Да ведь ты можешь поехать и один, — говорила Григорьеву знакомая. — Места помнишь? Ну и прекрасно. А если самому неохота, можно с кем-нибудь, на пару. С кем? Запиши давай телефон. Записывай, не стесняйся. Это моя давняя знакомая, работаем в одном институте, в разных отделах, правда. Почему неудобно? Ты же не собираешься делать ей предложение, прости господи. Или еще чего-то там. Сошлешься на меня. Да я наперед сама позвоню, объясню ситуацию. Одинокая женщина, молодая, тридцати пяти, кажется, нет еще. Блондинка, довольно миловидная. Между прочим, кандидат наук. У нас почти все кандидаты. Возглавляет лабораторию. В меру умна, в меру грамотна — поговорите о чем-нибудь. Зовут Светлана. Светик — так она привыкла. Их там компания целая отстоялась, человек тридцать. Нет, не из института, сборная. Она не любит со своими — на работе надоели друг другу. Которое лето уже ездят на одно и то же место, играют в волейбол. Недалеко, куда-то по Белорусской дороге, час езды. Мы с мужем не были ни разу, но знаем по рассказам. Соглашайся. Может быть, — знакомая рассмеялась, — понравится — мало ли чего…

Тут Григорьев хотел попрощаться, но она первая сказала: «До свидания. Бегу, бак с бельем кипит на кухне». И опустила трубку. Григорьев еще некоторое время лежал, осмысливая разговор, взял газету, взглянул на записанный телефонный номер, положил обратно на тумбочку. Поворот был совсем неожиданным. Бывая время от времени в командировках, останавливаясь постоянно в гостиницах, Григорьев, и из уважения к жене, с которой прожил шесть лет, и из обостренного чувства брезгливости, никогда не затевал коридорных романов, знакомств на улице, хотя слышал по этому поводу множество историй, одна другой чище. И сейчас ему неудобно стало за свою московскую знакомую, выступившую на этот раз как бы в роли сводни, и стыдно перед семьей: они дома ждут его, а он здесь намерен развлекаться.

А что, собственно, плохого будет в том, если я познакомлюсь таким вот образом и поеду, минутами позже говорил себе Григорьев, расхаживая по номеру. Ничего страшного. Необычно, конечно, но… Ведь не собираюсь же я ухаживать за нею. Мне надо отдохнуть, и только. Доберемся, и пусть она присоединяется к компании своей, играет в волейбол или еще что-то там делает, а он станет гулять по лесу, загорать и купаться, если есть где купаться. Не сидеть же ему в гостинице два дня подряд. Вдруг на самом деле окажется интересным человеком.

Позвоню, решился он, ну чего я теряю. Согласится — хорошо, откажет — не страшно, пойду по магазинам. А то один поеду, старым путем, — найду.

Григорьев сел напротив телефона, помедлил, снял трубку. Услышав протяжное: «Да-а!» — он сказал:

— Добрый вечер! — Представился и сбивчиво стал объяснять, кто он есть такой и по какому поводу беспокоит. Но женщина, не дав договорить, смеясь, сказала, что все уже о нем знает, их общая знакомая дала ему самую высшую аттестацию, она ей вполне верит и конечно же возьмет Григорьева с собой, надеясь, что он останется доволен. Там такое раздолье! Такие виды — залюбуешься! Хорошо сделали — позвонили…

Договорились встретиться утром на Белорусском вокзале. В девять. Электричка в девять пятнадцать. «Запомните, пожалуйста, вторая платформа, возле спуска в подземный переход. Рядом высокий металлический столб-опора, на нем часы. Так вот — ровно в девять под часами». Она поднимется из перехода, в левой руке у нее будет коричневая сумка, в правой… журнал «Экран». Григорьева она узнает по словесному портрету. «Не опаздывать, — женщина опять засмеялась. — Купите заранее билеты. Конечная станция — Раздоры».

— Все понятно, — сказал Григорьев, — спасибо вам. Постараюсь не опоздать.

Ну, вот и определилось, мысленно разговаривал с собой Григорьев, укладываясь спать. Буфет открывается в половине восьмого, надо будет поесть захватить. День долгий, оголодаешь. И пить что-то, обязательно. Может, пиво окажется в буфете.

Утром Григорьев позавтракал на своем этаже, завернул в газеты, сунул в портфель пиво и еду, доехал в метро до Белорусского, купил билеты и вышел на вторую платформу. Прохаживался неподалеку от столба, поглядывая на часы, на выход подземного перехода.

Электричка уже стояла на путях, готовая отойти по расписанию, пассажиры входили в вагоны, стараясь сесть возле открытых окон. Утро было такое же пасмурное, как и вчера, застоявшийся воздух тяжел, взглянув на небо, Григорьев подумал, что загорать, по всей вероятности, не придется. До отправления оставалось пять минут. Григорьев медленно шагал мимо вагонов, а когда повернулся назад, увидел, что возле столба под часами стоит среднего роста светловолосая женщина с журналом и сумкой в руках и улыбается ему навстречу.

— А я на условленном месте и наблюдаю, как вы гуляете, — сказала женщина, когда Григорьев подошел и молча поклонился, здороваясь. — А я вас сразу узнала, безошибочно. У меня глаз, знаете… Давайте поздороваемся за руку, ведь мы уже знакомы заочно, — и подала Григорьеву маленькую слабую руку. — Билеты купили?

— Купил, — сказал Григорьев, — и даже места хотел получше занять, но опасался пропустить вас. В какой вагон сядем? Давайте вашу сумку.

— Безразлично в какой, — женщина шла чуть впереди, оглядываясь на Григорьева, подымая острый подбородок, поправляя правой рукой в тонкой оправе очки. Лицо ее было продолговато, с белесыми бровями, рот крашен помадой морковного цвета. — Давайте пройдем в хвост состава, там свободнее. Хотя сейчас мало народу — рановато, да и утро хмурое. Все дома отсиживаются, выжидают — а вдруг дождь. А мы перехитрим их…

Говорила она живо, той правильной, обкатанной городской речью, которой говорит московская, да и не только московская, интеллигенция. И, улыбаясь, поправляла очки.

«Хорошо, что она общительна, — улыбался и Григорьев, слушая, — а то пришлось бы мне затевать необходимые в таком случае вежливые и тягостные разговоры. Она понимает все это…»

Они сели в предпоследний вагон, к окну, несколько скамей было не занято. В девять пятнадцать электричка мягко тронулась и поехала, набирая стремительно скорость, чтобы через некоторое время так же стремительно сбросить ее и остановиться на очередной по маршруту станции. Они сидели возле окна, друг против друга. Светик листала журнал. Григорьев смотрел в окно. Город скоро закончился, пошли поля, перелески, деревни вблизи и вдали, маленькие полустанки — электричка свернула правее от звенигородской дороги. Вагон покачивало, в окно врывался ветер, всюду было зелено, спокойно, в огородах цвели подсолнухи. Хорошо было сидеть вот так бездумно, забыв о делах, о том, что ты в другом городе. Еще неделя, и отправишься домой…

— Станция называется Раздоры, — Светик положила журнал на колени, улыбаясь, пристально смотрела в лицо Григорьеву сквозь изящные свои очки. — Станция — громко слишком, полустанок, полустаночек даже… Посадочная платформа, будка, а в ней кассир. И все. Раздоры… Но несмотря на такое название, раздоров среди нас не случается. Наоборот, союз наш день ото дня крепнет, — женщина засмеялась. — Отчего вы молчите? Вам скучно? Зовите меня Светиком. Скажите, вы умеете играть в волейбол? У вас такая фигура… спортивная. Метр восемьдесят рост, да? Угадала?

— Угадали почти, выше я немножко. А в волейбол не умею играть, сознаюсь. Не помню, когда и играл. В школе разве. Фигура… от отца, наверное. Мы все рослые, — сказал Григорьев и сконфузился. «Черт знает что горожу, — подумал он, — при чем здесь отец».

— Ничего, — кивнула Светик, — не робейте — мы вас научим. Где это мы едем? Так, четвертая остановка наша. — И опять взяла журнал.

— Подъезжая под Раздоры… — Григорьев стоял возле окна, положив руки на опущенную раму. Ветер трепал его волосы. — Подъезжая под Раздоры, я взглянул на небеса. А небо в тучах…

— Нам сходить, — Светик тронула Григорьева за плечо. — Идемте.