Поначалу отрадно было сознавать Георгию, что вот есть у него наконец на земле свой угол, свой дом, где он хозяин, куда можно вернуться в полночь и за полночь, не опасаясь кого-то побеспокоить, можно приглашать гостей, можно… Еще на усадьбе двор, а в нем скот и птица, и ты умеешь уже ухаживать за всей этой живностью, заботиться, чтобы стояла она в сухих теплых чистых пригонах и клетках, вдоволь получая корма. Ты умеешь затесать кол, прострогать доску, обрубить надломившееся копыто теленку, протопить, если нездоровится жене, баню, подшить валенки, завести квас или квашню.
Возвращаясь с охоты с осенних полей, шагая по хрупающей под сапогами, заиндевелой от первых заморозков полегшей траве, завидя издали крышу своего дома, Георгию приятно было думать о том, как своевременно и хорошо подготовился он к зиме, не отстав ни в чем от деревенских. Какая у него просторная — на двух-то человек — изба. Завалинки давно подняты под наличники окон, вторые рамы вставлены и оклеены по зазорам полосками плотной бумаги, избяная дверь утеплена войлоком, сенная сама по себе закрывается плотно, к сеням пристроен тамбур, где всегда лежал запас дров, чтоб в снегопад, метели и мороз не бежать к поленнице. В тамбуре снимали сапоги, галоши с рабочих пимов, мокрый дождевик. В подполье, разбитом на закрома, лежала картошка, овощи. Стояли в посудинах соленые огурцы, помидоры, соленые и маринованные грибы. Варенье трех сортов, моченая брусника. В кладовой — кадка рубленой капусты, в деревянном ящике шесть ведер отборной клюквы. В огороде, недалеко от сарая, у Георгия погреб. И там запас картошки, свеклы, моркови, редьки. Ботва на огороде собрана, сложена до весны в кучи. Во дворе скотном — порядок: корова доится — на удивление, овцы дважды в год дали густую длинную шерсть, ягнята за лето выросли, бык — хоть на выставку отправляй. Быка он продаст, к Октябрьским мужики помогут завалить борова, четырех баранов — мясом он будет обеспечен до тепла. Это — свое, а еще охота подкармливала. На крыше сарая у Георгия стоит — берег за огородом выкосил — небольшой стожок сена — на осень скоту, пока не проложат после снегопадов санные дороги в поля, где сметаны, при погоде, три стога, каждый центнеров по двадцати пяти. Все слава богу, всякая мелочь — на дворе и на своем месте. Школьные дела идут как нельзя лучше, поговаривают, что быть ему директором, когда старый уйдет на пенсию. Сам он молод, здоров, силен. Жена молодая, здоровая, сильная. Все есть — дети нужны. Сын или дочь — не важно, а то и оба сразу. А что?..
Рожать Вера собралась на третьем году семейной жизни. А до того не ко времени было: у родителей жили, строились. Собралась — и не родила. Стали ей помогать при родах, операцию сделали, ребенок не прожил и часа. А когда выписывалась из больницы — сказали, что детей у нее больше не будет. И не оттого, что операцию перенесла, потеряла ребенка, а от мысли, что бесплодной осталась она теперь на всю свою бабью молодость и муж, которого она любит, конечно, бросит ее, — расхворалась Вера, расхворалась, высохла, ссутулилась, не узнать. Стала лечиться на дому по советам, пила отвар, настоянный на травах, собранных матерью, стала горевать, сидя у окна, плакать и все боязливо взглядывала на мужа, страшась лишний раз заговорить с ним. А у Георгия и в мыслях не было разводиться из-за этого с женой. Ребенка он не видел, думать о нем, как о живом человеке, не мог. И вины Вериной в происшедшем не находил. Мало ли чего. С любой женщиной подобное может случиться. Вдруг завтра потеряет он, к примеру, слух или зрение, ногу сломанную отнимут у него. И что же тогда — бросит жена Георгия? Да нет, не должна бы. Вот ведь баба — взяла в голову…
Стал он успокаивать Веру, уверять, уговаривать, чтоб не страдала, не переживала в слезах ежедневных. Плохо, понятное дело, что детей не будет. Но — что же теперь душу травить, выматывать. Жить надо продолжать, а там — видно будет. Можно со стороны взять на воспитание, было бы желание. Но это — потом: дела, разговоры. А пока надо выздоравливать, забыть о всех бедах. Живут люди без детей, не в каждой семье рождаются…
От разговоров ласковых, оттого ли, что муж рядом, уходить никуда не собирается, жалеет ее, заботясь вдвойне, помогая, Вера взбодрилась, начала веселее глядеть, есть, как ела раньше, выходить чаще на воздух, втягиваясь мало-помалу в обычные житейские дела. А когда поправилась совсем, обрела прежнюю легкость и сноровку в работе, всю свою любовь и жадность к жизни с еще большей силой перенесла она на мужа, на дом.
Успокоил Георгий жену, успокоился вроде бы и сам. Но внешне. Боль осталась в душе. Он старался не думать, не давая ей разрастаться. Значит, не будет у него сына, продолжателя рода. Умрет Георгий, и все — исчезнет фамилия. Не будет сына, который взял бы его отчество, фамилию. Георгий назвал бы его в честь отца, а сын в свою очередь назвал бы своего сына, в честь его, Георгия. Так бы и тянулась цепочка от отца к сыну. Можно, верно, усыновить или удочерить кого-то. Но чужой чужим и останется, никогда не заменит родного. Относиться к нему будешь хорошо, но душа… душу не обманешь, не пересилишь себя. Вот не везет тебе, Георгий, с малых лет: ни родителей, ни детей теперь — горе. А жить все одно надо.
Любя охоту, отчасти для того, чтобы отвлечься от разных тяжких мыслей, Георгий в свободное время уходил с ружьем на речку, в лес. Подкрадывался к осторожным уткам, стрелял косачей осенью в пору жатвы, зимой — с чучелами, весной на токах. Сиживал у костра на озерных берегах, под звездным небом — прохладными августовскими ночами. Однажды в конце сентября, в листопад, в верховье пересохшего ручья, в березняке, поднял Георгий выводок косачей и перестрелял его, убив девять штук. Взлетев из травы, косачи расселись по березняку шагах в двадцати — тридцати от охотника, ничуть не пугаясь, вытягивая шеи при выстрелах, а он, захлестнутый азартом, торопясь, бил навскид, почти не целясь, едва успевая перезаряжать подаренную тестем ободранную одностволку. Потом он собрал косачей на разостланный пиджак, чтобы завязать полы узлом и нести, опустился рядом на землю, покрытую листьями, и долго сидел, глядя на птиц, думая, зачем он это сделал. Ружье стояло за спиной, прислоненное к дереву. Это уже не было охотой, и никакой радости Георгий не испытывал. При определенной ловкости косачей можно было сбить палкой, камнем. А из ружья да на таком расстоянии.
Георгий завязал полы и рукава пиджака, поднял птиц, забросил ружье на левое плечо и через березняк, через листопад пошел по полям домой. Шагал тяжело, сгорбленно и все думал о косачах.
Охоту он бросил. Не сразу, выходил еще несколько раз и убивал, но труднее и труднее ему было подымать ружье. Потом оставил совсем. Одностволку почистил, смазал и повесил в горнице на стену — для воспоминаний: много было хожено с нею, много счастливых минут провел он с дробовиком по речным, озерным берегам и в тайге. Отвыкать тяжело было от охоты, ох как тяжко. Едва-едва пересилил себя. Отвык. А рыбу ловил. Ловил с началом тепла, как расцветала черемуха, и почитай до самого сентября, пока держался клев. Рыбачил только с удочкой. Ни сети, ни какие другие озерно-речные снасти не ставил. Сетью ловить — что выводок в упор стрелять, хмыкал про себя Георгий. Да и куда сразу столько рыбы: солить, продавать? И прелести той нет, что с удочкой. Забросил в заводи между лопушистых листьев кувшинки и, замерев, стоишь, ждешь, когда клюнет.
С удочкой прошел он шегарские берега в обе стороны от деревни на несколько верст множество раз, держа в памяти омута, речные повороты, плесы и заводи. Было у него по речке несколько любимых мест, где можно было даже в непогоду поймать десяток окуней или чебаков. Ловил он силушкой — тонкой проволочной петлей, привязанной к удилищу, щук, выходивших весной на отмели, в прогретую воду. Поймать щуку не так и просто…
А можно было, оставив ружье и удочку, пойти безо всего в любую сторону от деревни, побродить, подумать, послушать листопад, будь то осенью; пробежаться на узких гоночных лыжах по пробитой лыжне к бору и обратно в морозный солнечный день, когда деревья стоят в густом сверкающем куржаке; сходить в апреле по сырым, освободившимся от снега полям на дальние сенокосы, полежать там, отдыхая, на прогретом одонке — остатках невыбранного стога, глядя, как парит оттаявшая земля; а в мае посидеть на пне, на краю зазеленевшего перелеска, слушая доходивший из глубины березняка голос кукушки. Места вокруг деревни, от огородов до бора, были им изброжены, знал он наперечет все малинники и черемуховые кусты, знал, не хуже баб-ягодниц, где растет хмель, где смородина, где начинается в бору просека. Иногда он брал у конюха коня, седло и отправлялся после уроков часа на два, три куда глаза глядят. Надоедало сидеть в седле, слезал и шел по полям мимо перелесков, ведя коня в поводу, останавливаясь, отмечая приметы осени. Или запрягали коня в телегу и ехали на свой сенокос: рвать для пирогов позднюю калину, шиповник для заварки чая. В магазине чай он давно не покупал, заваривал ягодами, травами. Шиповник любил пить, мешая его с рябиной.
