– Как ты сюда добрался? – спросил он.
– На товарняке.
– В смысле – на пассажирском?
– Нет, на товарном.
– В грузовом вагоне?
– Ага, в нем. В товарняке.
– Так и запишем – товарняк.
Я смотрел мимо Билли – поверх его плеча, в окно, через дорогу, на соседнее конторское здание, где в другом окне чем-то увлеченная ослепительная секретарша деловито писала за столом. Очень задумчиво, и ничего смешного в ней не было. Жалко, что у меня нет телескопа. Билли спросил, кем я вижу себя на сегодняшней музыкальной сцене. Я ответил: никем. Тут все было правдой – я действительно считал, что не похож ни на кого. А остальное – болтовня, базар торчка.
Ни на каком товарняке я никуда не приехал. Говоря по правде, со Среднего Запада я добирался в четырехдверном седане «импала» 1957 года – прямо из Чикаго, хоть к черту, но побыстрее. Всю дорогу мы гнали через дымные городки, по извилистым дорогам, зеленым полям, укрытым снегом, вперед, на восток, через границы Огайо, Индианы, Пенсильвании, круглые сутки. По большей части я дремал на заднем сиденье, иногда мы болтали ни о чем. Я думал только о своих тайных замыслах. И вот мы переезжаем по мосту Джорджа Вашингтона.
Большая машина замерла на другой его стороне и выпустила меня. Я захлопнул дверцу, помахал попутчикам и остался на утоптанном снегу. В лицо ударил кусачий ветер. Наконец я здесь – в Нью-Йорке, городе, похожем на паутину, которую слишком сложно постигать. Я и не собирался.
Я приехал сюда, чтобы найти певцов – тех, кого слышал на пластинках: Дэйва Ван Ронка, Пегги Сигер, Эдца Маккёрди, Брауни Макги и Сонни Терри, Джоша Уайта, «Нью Пост Сити Рэмблерз», Преподобного Гэри Дэвиса и еще кое-кого. Но больше всего на свете мне хотелось найти Вуди Гатри. Нью-Йорк, город, который вылепит мою судьбу. Современная Гоморра. Я стоял в самом начале начал, однако неофитом ни в каком смысле не был.
Прибыл я в самый разгар зимы. Холод стоял свирепый, все городские артерии забиты снегом, но я приехал из замороженной Северной Страны – того уголка Земли, где темные мерзлые леса и льдистые дороги меня не смущали. Преодолеть лишения я мог. Я искал не денег и не любви. У меня с собой имелись обостренное осознание и укоренившиеся привычки, я был непрактичен и в придачу – визионер. Разум мой был крепок, словно капкан, и подтверждения мне были без надобности. В этой темной леденящей метрополии я не знал ни души, но это скоро изменится. И притом быстро.
«Кафе Чё?» – клуб на Макдугал-стрит, в самом сердце Гринвич-виллидж. Подземная пещера – безалкогольная, плохо освещенная, низкий потолок, будто огромная столовая. Открывалось в полдень и закрывалось в четыре утра. Кто-то посоветовал мне туда сходить и спросить певца по имени Фредди Нил, который распоряжался дневными выступлениями.
Я нашел это место, и мне сказали, что Фредди внизу – в подвале, куда сдают пальто и шляпы. Там мы с ним и познакомились. Нил вел концерты в зале и отвечал за всех исполнителей. Милее человека трудно было сыскать. Он спросил, что я делаю, и я ответил, что пою, играю на гитаре и губной гармошке. Примерно через минуту после знакомства он сказал, что я могу в его отделении подыгрывать ему на гармонике. Я был в экстазе. По крайней мере, не на морозе. Уже хорошо.
Сам Фред выступал минут двадцать, после чего представлял остальных, а затем выходил поиграть, если ему хотелось, а в зал набивалось достаточно публики. Программа была бессвязной, неуклюжей и больше всего напоминала «Любительский час Теда Мэка» – популярную телепередачу. Публика – преимущественно студенты, пригородная туса, секретарши, выбегавшие из контор перекусить, моряки и туристы. Каждый исполнитель выступал минут 10–15. Фред же – сколько хотел, на сколько хватало вдохновения. Ему все давалось легко, одевался он консервативно, был хмур и задумчив: взгляд загадочный, персиковый цвет лица, местами вьющиеся волосы, а баритон – сердитый и мощный. Он хорошо брал блюзовые ноты, и те рвались к потолку – все равно, с микрофоном или без. Он был императором этого заведения, у него даже имелся свой гарем – его поклонницы. Он был недостижим. Всё вращалось вокруг него. Много лет спустя он написал свой хит «Все говорят»[4]. Своих отделений мне играть не дали – я только аккомпанировал Нилу. Так я и начал регулярно выступать в Нью-Йорке.
Дневные концерты в «Кафе Чё?» были лоскутной феерией, собиравшей всех и вся: комика, чревовещателя, группу барабанщиков по железным бочкам, поэта, пародиста, изображающего женщин, дуэт, исполнявший бродвейские арии, фокусника с кроликом из шляпы, парня в тюрбане, гипнотизировавшего публику, какого-то человека, который только и делал, что корчил рожи. В общем, всех, кто хотел прорваться в шоу-бизнес. После такого мир в глазах не перевернется. Выступать в концертах Фреда я бы не хотел ни за что на свете.
Но около восьми вечера весь этот дневной зверинец прекращался, и начиналось профессиональное шоу. На сцену могли выходить комики, вроде Ричарда Прайора, Вуди Аллена, Джоан Риверс, Пенни Брюса, или коммерческие группы фолксингеров, типа «Джорнимен». Все, кто был здесь раньше, испарялись. Из выступавших днем оставался только фальцет Крошка Тим. Он играл на гавайской гитаре и девчоночьим голоском пел популярные песни 20-х годов. Иногда мы беседовали, и я узнавал у него, где еще здесь можно поработать. Он рассказал, что иногда выступает на Таймс-сквер, в одном месте, которое называется «Музей блошиного цирка Хьюберта». Про это место я потом все пойму.
Фреда постоянно доставали и осаждали разные халявщики, которым хотелось с чем-нибудь выступить. Самым прискорбным персонажем был парень по кличке Мясник Билли. Он будто вылез из какого-то переулка кошмаров. Играл он только одну песню – «Туфли на высоком каблуке»[5], но залипал на ней, как на дури. Фред обычно выпускал его на сцену только днем – и то если в зале почти никого не было. Свой номер Билли обычно открывал посвящением: «Это всем вам, цыпочки». Мясник носил слишком тесное пальто, туго застегнутое на груди, и весь дергался. Когда-то в прошлом он оттрубил срок в Беллвью в смирительной рубашке, а в другой раз поджег матрас в тюремной камере. С Билли происходили всевозможные ужасы. Между ним и всеми остальными постоянно молнии проскакивали. Хотя свою единственную песню он исполнял весьма недурно.
Еще один колоритный тип одевался, как священник, и носил сапоги с красным верхом и бубенцами. Он рассказывал вывернутые наизнанку библейские притчи. В кафе выступал и Лунный Пес – слепой поэт, живший в основном на улице. Этот носил шлем викинга, меховые сапоги и заворачивался в одеяло. Лунный Пес читал монологи, играл на бамбуковых дудочках и свистульках. Но главным образом гастролировал он на 42-й улице.
Но больше всего в этом кафе я любил Карен Долтон. Высокая белая блюзовая певица и гитаристка, сексуальная, долговязая и хмурая. На самом деле с нею мы познакомились раньше – еще летом в городке на горном перевале недалеко от Денвера, в фолк-клубе. Голос у Карен был, как у Билли Холидей, а на гитаре она играла, как Джимми Рид, и вела себя соответствующе. Пару раз мы пели с ней дуэтом.
Фред всегда старался вместить в программу почти всех исполнителей и держался при этом как можно дипломатичнее. Иногда зал был необъяснимо пуст, иногда заполнен лишь наполовину, а потом вдруг непонятно с какой стати набивался битком, да еще и очереди снаружи стояли. Фред был здесь главным – он привлекал публику, его имя значилось на козырьке, поэтому, надо полагать, люди приходили послушать его. Не знаю. Играл он на огромной гитаре сильным боем, и ритм был пронзительный и напористый: человек-оркестр, а голос – будто бьют по голове. Он исполнял яростные обработки всевозможных каторжных песен и доводил публику до неистовства. Про него я слыхал разное: бродячий моряк, ходил на ялике во Флориде, тайный агент полиции, у него в подругах шлюхи, темное прошлое. Он приехал в Нэшвилл, сбросил там написанные песни, а затем направился в Нью-Йорк, где и залег, дожидаясь, пока не распогодится и карманы его не наполнятся хрустами. В общем, все как у всех. И, похоже, никаких амбиций. Мы с ним оказались совместимы – о личном вообще не разговаривали. Он был очень на меня похож – вежливый, но не сильно дружелюбный. В конце дня выдавал мне мелочь на карман и говорил:
