Перед тем как мы перешли на производства Лавочкина, к нам, это была середина 1939 года, был доставлен один из первых самолетов — не знаю, где его делали. Это было чудо! Прекрасная форма! И тогда мы впервые узнали, что существует клей ВИАМБ-3. Он, когда полимеризуется, становится очень жестким. И без краски самолет становился темно-бордовым, красноватого цвета. Красота какая! На завод ходили экскурсии — посмотреть на самолет Лавочкина!
Правда, освоение «лагг» шло непросто. Стали поступать чертежи. Но те чертежи, по которым был сделан этот самолет, в производство отдавать было нельзя. Нельзя запускать. Одно дело сделать штучную деталь, другое — сотни. Должна быть создана технология. Нужно было определить цеха, которые будут собирать те или иные детали, договориться с поставщиками материалов. Ведь у И-16 крыло было из материи, а для «лагг» требовался шпон, склеенный ВИАМБ-3.
Вместе с самолетом появился Лавочкин: в таком потертом кожаном реглане. Ходил, смотрел. У него интересный характер… преподавателя. Сколько я работал, не помню, чтобы кто-то из главных конструкторов ходил по щиткам. Знаешь, что такое щиток? Это рабочее место конструктора — доска, на которой кнопками крепится бумага. Это ж потом кульманы появились!
Лавочкин не гнушался, ходил по щиткам. Сядет около конструктора, вдвоем смотрят, обмениваются мыслями. Он такого был характера, не задиристого, мягкого — одним словом, учитель. Таким, как Лавочкин, должен быть преподаватель.
С его появлением началась реконструкция ОКБ. Одно дело, когда мы делали И-16, а теперь-то совсем другой самолет. В конструкторском отделе была четкая организация. Главный конструктор, начальник, его заместители, бригады, начальник бригады, линейная часть— конструкторы, копировщицы, служба архива.
ОКБ управлялось Лавочкиным. Вначале его конструкторское бюро было в Ленинграде, но потом он полностью перебрался на наш завод. И он формировал ОКБ в структуру. У него было 7 заместителей. Был такой заместитель Семен Михайлович Алексеев. Он потом остался за Лавочкина у нас на заводе, когда Лавочкин ушел в Москву. А потом и Алексеев, когда на нашем заводе была организована микояновская фирма, ушел в Москву.
Лавочкин назначил меня начальником бригады предварительного проектирования — может быть, потому, что мне приходилось бывать и на аэродроме во время испытаний, и в конструкторском отделе во время работы над чертежами. Чтобы на самолет ни поставили, чтобы ни сделали, сначала прорабатывалось в бригаде предварительного проектирования.
На заводе существовало два конструкторских бюро. Одно из них опытное, работало с главными конструкторами. Если надо было что-то сделать, изменить, модернизировать, этим сначала занимались окобисты, мы.
А в серийном производстве тоже, конечно, были вопросы. Занималось их решением второе конструкторское бюро, которое вело серию.
Мы были знакомы, но, поскольку перед нами стояли разные задачи, мы мало общались. К тому же они, иногда в пику нам, укоряли, что где плохо сделано.
Еще до войны успели освоить ЛаГГ-3, выпускали и даже занимались тем, что улучшали его.
Началась война, и она сразу же показала слабые стороны самолета ЛаГГ-3. Естественно, все замечания приходили через командование — к нам на завод. Кроме того, при заводе была служба эксплуатации и ремонта. Эта служба находилась в воинских частях. Там ее сотрудники жили, работали, чинили самолеты, работали по рекламациям. И вот эта служба ЭР стала «доносить» о слабых сторонах «лавочкина».
Кроме того, немцы наш запас дюраля, который шел с Украины, «съели»! Мы вынуждены были перейти на железо, из которого делали крышки капотирования, а это добавочка к и так немалому весу. Попытались сделать крышки капотирования из дельта-древесины. Но они долго нежили. И жарко, и холодно…
Двигатель М-105, стоявший на ЛаГГ-3, как всякая машина, имеет какой-то предел мощности. Самолет Лавочкина из-за того, что был сделан из дельта-древесины, был тяжел, и нагрузка на одну лошадиную силу была высока, поэтому в бою он не могу гнаться за самолетами противника. Что делать? Либо ставить другой двигатель, либо облегчать самолет чуть ли не на 30%. Облегчить сразу самолет трудно — это большая конструкторская работа. А другого двигателя не было. Уфимский завод, который делал М-105, можно сказать, уже «пузыри пускал». Двигатель М-105 форсируй не форсируй — машину лучше не потянет. К тому же этот двигатель и на петляковской машине стоял.
ЛаГГ-3 был обречен, и, чтобы спасти самолет, нужен был новый двигатель, потому что быстро самолет не облегчишь.
Мы получили документацию на несколько установок разных двигателей, но только жидкостного охлаждения среди них не было. Шла война. И поскольку самолет ЛаГГ-3 значительно уступал немецким, то «верхами» было принято решение: производство самолетов Лагг-3 прекратить. Но мы же до этого работали на опережение. Получив чертежи звездообразного двигателя ALU-82, уже спроектировали установку этой звезды на ЛаГГ-3. Сделали один самолет. Он был выведен на аэродром, а мы на этом не останавливались — искали решения по его улучшению.
Назван этот самолет был — Ла-5, хотя формально числился как «ЛаГГ-3 с двигателем воздушного охлаждения». Но мы, конструкторы, относились к нему как к новому самолету и в своем отделе называли его Ла-5.
Была такая традиция — присваивать нечетные номера: ЛаГГ-3, Ла-5, Ла-7, Ла-9, Ла-11. Когда на аэродром вывели новый самолет и начали его испытывать, мы уже спроектировали новый самолет, который именовали Ла-7. Более того, в нашем опытном цехе этот самолет уже начали собирать. Тут свою роль сыграл фактор войны — ждать некогда: только вперед, хоть расшибись.
И тут начались драматические для нашего завода события. Армия выла, что ЛаГГ-3 несет потери. И было принято решение прекратить производство Лаг-3, ОКБ Лавочкина с завода убрать, отправить в Тбилиси. Весь личный состав и работников опытного цеха тоже на новое место — был создан целый эшелон из теплушек.
Нас с семьями — в эти теплушки. Туда мы грузили наши вещи и чертежи, все забирали с собой, ведь на новом месте ничего нет.
Забрали с собой и Ла-7, который не дошел до летных испытаний, но был уже сделан.
Эшелоны формировали на заводе. А была весна. Наварили печек— в каждом вагоне их поставили. И на каждый вагон — по две семьи. Я с семьей — женой и сыном — был в вагоне с Петром Паншиным и его семьей, у него тоже был сын. И так как мы считали, что больше не вернемся, забирали с собой все вещи.
В это время начались испытания — они были быстрые, ведь война — самолета Ла-5. Защитником этого самолета был сам Лавочкин. Он отказался уезжать, хотя все его замы отправились на юг.
И вот Ла-5, по сравнению с другими самолетами, даже с самолетами Микояна и Яковлева, показал отличный результат. Что делать? Запускать в производство? Где? И где конструкторы? А мы уже в Тбилиси! Поскольку оказалось так, что в Горьком конструкторов нет, чертежей нет, а ОКБ в Тбилиси, а завод стоять не может, было принято решение запустить на нем производство «як». В цехах уже начали варить фермы под «як», несколько реконструировали пятый корпус завода. Закончилось это все тем, что приказали вернуть конструкторов, производство «як» прекратить, а заводу приступить к выпуску самолетов Ла-5. Не Ла-7, потому что его мы возили с собой.
Нас снова в эшелон и обратно в Горький. И вот мы опять в эшелоне Баку — Армавир, потом поехали все медленнее: началось летнее наступление немцев, и из Центральной России шла эвакуация заводов и людей. Немцы вышли к Волге, а мы застряли в Дербенте. Дали теплоход — не пассажирский, а грузовой. Представляете, каково было семьям?
Морем нас переправили в Астрахань. Только мы туда прибыли — бомбежка.
Наш теплоход от пристани отчалил, встал посередине Волги в ожидании. Когда бомбежка закончилась, причалили снова. Рабочих не было. Выгружали все сами: и мужики, и женщины с детьми.
А дальше что с нами делать? Волга-то перерезана. И нас решили переправить по железной дороге. На окраине Астрахани была маленькая железнодорожная станция, по ней возили соль. Опять дали вагоны, а они — все в соли. Давай все чистить, мыть. Все вещи наши так обносились, что мы были похожи на босяков. Ни умыться негде, ни побриться: сколько лезет щетина, столько и лезет.
