А потом он связал это ощущение с ней… Идиот.

– Так что… когда я в тот вечер напился и… – доктор Уотсон опускает взгляд и страдальчески сдвигает брови, – сам понимаешь, можно подделать внешность, можно изменить голос, но…

– Вкус и запах подделать невозможно, – резко перебивает его Шерлок.

Джон кивает, и в комнате повисает тягостное молчание. Теперь, когда с пробелом в фактическом материале покончено, Холмсу больше нечем заслониться от больно жалящей душу обиды.

– Почему тогда… – начинает он, стараясь удержаться, но не удерживаясь от обвиняющей интонации, – …ты не признался сразу? Зачем притворялся? Зачем позволил притворяться мне?

Пару секунд доктор Уотсон удивленно моргает, затем его лицо приобретает ожесточенное выражение.

– Это была твоя игра, Шерлок, – напоминает он раздраженно. – Я лишь подыгрывал. И потом… – взгляд Джона внезапно загорается гневом. – Ты держал меня в неведении три года!

Вот оно. В груди давит так, что невозможно сделать ни вдоха, ни выдоха, и слова удается произнести вопреки всем законам физиологии:

– Так… это… была… месть?..

– О, господи, нет!!! – кричит Джон.

Холмс верит сразу и безоговорочно, испытываемое облегчение настолько же велико, насколько мучительным было владевшее им подозрение, и только поэтому он совершает ошибку – улыбается...

Уотсон бледнеет.

– Тебе смешно, да?.. Тебе смешно?!! – он неожиданно бросается вперед и, вцепившись растерявшемуся Шерлоку в плечи, яростно его встряхивает. – Ты хоть представляешь, что я испытал в тот момент?!! В одну секунду обнаружить, что ты… ты… жив… – гневный взор заволакивает влажным, Джон судорожно выдыхает, отпускает детектива и медленно выпрямляется. – Это действительно очень смешно… – с горькой усмешкой соглашается он. – Я оказался четырежды идиотом…

– Джон…

– Четырежды идиотом!!! – доктор Уотсон растопыривает пятерню и начинает загибать пальцы. – Во-первых, я позволил тебе обмануть меня три года назад. Во-вторых, не поверил тебе, когда ты вернулся и рассказал-таки правду. В-третьих, снова поверил, когда ты меня опять обманул. И в-четвертых… – его голос срывается, и фраза остается незавершенной.

– И в-четвертых?.. – тоскливым эхом откликается Шерлок.

– И в-четвертых… – едва слышно повторяет Джон и вдруг в сдающемся жесте поднимает вверх обе руки. – Ладно! Я смалодушничал! Струсил, потому что умудрился открыть тебе то, что никогда открывать не был намерен!

«Не был намерен…»

Холмса снова бросает в жар, и он недовольно бормочет, страдая от иррациональности одолевшей его ревнивой досады:

– Не понимаю, зачем тебе вообще понадобилось прятать от меня… свои чувства… раньше…

Джон склоняет голову на бок, щурится, недоуменно его разглядывая.

– Затем, что раньше ты не отвечал мне взаимностью, и я вряд ли бы мог оставаться твоим… соседом, зная, что ты знаешь, что порой все, о чем я способен думать, сидя с тобой за одним столом, это о том, как нагнуть тебя над ним.

Грубость действует отрезвляюще, детектив зарывается пальцами в кудри, чуть ли не на ощупь пытаясь найти выход из лабиринта чрезмерно запутавшихся отношений.

– То есть ты не мог признаться, что узнал меня, потому что тогда тебе пришлось бы уйти?..

Уотсон трет ладонями лицо, отдувается и присаживается на кровать рядом с Шерлоком.

– Не знаю, как я не сошел с ума тогда ночью… – он невесело усмехается. – Таким несчастным придурком себя чувствовал… Таким счастливым несчастным придурком…

Сердце, определенно, самая раздражающая часть тела, имеющая обыкновение при случае биться совсем не там, где ей положено, и Холмс обхватывает горло в попытке обуздать вышедший из повиновения орган.

– Я не мог остаться, не мог уехать, я совершенно не понимал, что происходит, что это за идиотский спектакль с Яном Сигерсоном… – доктор Уотсон, опустив голову, поглаживает ладонями колени. – Да я и сейчас этого не понимаю…

От страха, что он ничего не сумеет объяснить, у Шерлока начинает шуметь в ушах, но Джон пока не требует никаких объяснений, он хочет объяснить сам.

– Я трижды начинал собирать вещи, а потом… – Уотсон сцепляет руки в замок, костяшки пальцев белеют от напряжения, – потом вдруг подумал, что поцеловал-то я не Шерлока, а Яна. И… в общем… я решил подождать… посмотреть, как ты поведешь себя… теперь… когда все про меня понял. Не знаю, на что я надеялся. Я жутко боялся тебя увидеть и… хотел этого больше всего на свете.

Шерлок слушает, не шевелясь, замерев каждой клеточкой своего тела, перестав ощущать даже трепыхающееся в горле сердце.

– Так что я едва заставил себя выйти к тебе на следующее утро… а ты… ты сидел там в гостиной, и… – Джон тяжело вздыхает, пробираясь сквозь словесные дебри и мучительные воспоминания, – оказалось, что ты… что… ничего не изменилось… и это… черт тебя задери, Шерлок, оказалось, что это невыносимо – смотреть на тебя, зная, что ты мне лжешь!

Холмсу очень хочется сказать, что для него лгать тоже было невыносимо, но мысли так и не облекаются в слова, и он продолжает безнадежно молчать, уставившись в пространство перед собой. Уотсон оборачивается к нему и вдруг накрывает его руку ладонью.

– Я же почти возненавидел тебя, понимаешь? Как только вспомню эти уроки… Ну, вот скажи, какого хрена, какого твою мать тысячу раз гребаного хрена тебе понадобились уроки?!! – он ждет, замерев, а Шерлок и рад бы ответить, вот только логически вразумительного ответа на данный вопрос не существует, а прикосновение Джона лишает детектива последних сил. – Я прятался от тебя потом всю неделю… – Уотсон отстраняется, убирая руку, и Холмс сразу чувствует себя обездоленным. – Боялся, что не удержусь… ударю.

Джон встает, нервно ходит по комнате, затем вновь останавливается перед Шерлоком.

– Да я едва не набросился на тебя в тот вечер, когда ты заявился ко мне, весь такой… до смерти на себя похожий, и принялся плести о том, что Майкрофт хочет проверить, хорошо ли ты научился притворяться. Научился притворяться. Это ты-то!!!

До краев наполненный упреком тон внезапно выводит детектива из ступора.

– Ну, знаешь! Кто бы говорил! – парирует он, почти радуясь возможности возмутиться. – Никогда не думал, что ты настолько хороший притворщик.

Джон пропускает претензию мимо ушей, наклоняется, с мольбой глядя Холмсу в лицо.

– Скажи, ведь это из-за Майкрофта, правда?.. Это он ради своих целей подговорил тебя устроить представление?..

Соблазн свалить все на старшего брата огромен, детали новой легенды моментально рождаются в окрыленном надеждой сознании, складываясь в вполне верибельную картинку, Шерлок открывает рот и… выдохнув, отрицательно качает головой.

Одной ложью нельзя исправить другую, а третьей – две предыдущие…

Доктор Уотсон на несколько секунд закрывает глаза, горбится, ежится, как от озноба.

– В ту ночь я в четвертый раз собрал свои вещи… – продолжает он удрученно. – Но утром решил поехать с тобой, подумал, что, может, в участке разберусь, что к чему. Пойму, наконец, что за игру ты затеял… – в контексте всего, что им пришлось пережить, слово «игра» воспринимается неуместным до оскорбительности, но крыть Шерлоку нечем. – Однако в результате еще больше запутался – не смог определить, знают ли там, знают ли по-настоящему, что ты – это ты…

– Знают… – что-либо скрывать теперь глупо. – Все знают. Знали. Кроме…

– Черт! – Джон с размаху ударяет по стене кулаком. – Гребаный идиот!

– Послушай… – Шерлок торопится отвлечь друга от бессмысленного самоуничижения. – Я ведь почти выдал себя тогда в участке…

– Представь себе, я заметил… – Уотсон смотрит в пол, голос звучит глухо. – Когда Донован ляпнула про дедукцию, я… обрадовался. Подумал, что тебе будет трудно удержаться от соблазна поставить ее на место. Хотел посмотреть, как ты станешь выкручиваться…

– Посмотрел?.. – в груди снова змеиным клубком копошатся боль, обида и горечь.

– Посмотрел, – Джон поднимает взгляд, его губы подрагивают, уши алеют. – Вот только когда ты… растерялся, я вдруг осознал – пусть я не знаю, в чем суть твоей новой игры, пусть совершенно не понимаю ее правил, пусть даже мне в ней отведена роль последнего идиота…