Навек иссякли Желтые истоки,

Дитя свое Семела обнимает,

Лазурь Небес земную грудь лобзает,

Умолкли в изумлении пророки:

Титан Урана с Геей сочетает.

Глава XI, в которой все связывается и разрешается

На вокзале я неторопливо попил плохого растворимого кофе и поехал к Андрею. От метро «Юго-Западная» я пошел пешком, немного побродил вокруг дома Андрея и ровно в 11.59 нажал кнопку звонка его квартиры. Андрей открыл сразу же. На этот раз он был одет несколько, я бы сказал, экзотично — в нечто, подобное кроваво-красному хитону. Это облачение могло бы показаться даже комичным и уж точно претенциозным в современных интерьерах, если бы не выражение некоего жреческого величия на лице и вполне серьезной, ничуть не театральной торжественности в движениях Андрея, резко контрастировавшее с привычной для меня непринужденностью и естественностью его поведения. Впрочем, про естественность я зря. Никакой наигранности или позы в Андрее не было и сейчас: в качестве иерофанта он был столь же естественен, сколь и в качестве скромного научного сотрудника.

Широким жестом он пригласил меня проходить в гостиную, где на столе стояла менора^[62], а перед ней — небольшой флакон с белыми кристаллами, смешанными с каким-то темным порошком. «Перец с солью, как в масти миттель-шнауцеров», — подумал я. Разумеется, я сразу же догадался, что это за флакон.

— Ну что ж, — сказал Андрей, — у нас есть немного времени для разговора. Давай поговорим.

— По правде говоря, не знаю, что и сказать. Ты ведь и сам все знаешь и понимаешь лучше, чем я. Но почему?

Он прекрасно понял вопрос.

— Почему этот мир, и даже не один этот мир, а вся совокупность миров творения вплоть до эманационного мира Ацилут^[63] должны перестать существовать? Это ты хочешь знать?

Я утвердительно кивнул.

— Думаю, это больше нельзя назвать тайной. — Он улыбнулся. — Я охотно раскрою тебе ее, а уж что до ответа на твой вопрос… Пойду по стопам Достоевского, рассказавшего, как ты помнишь, своему брату историю про некоего помещика, собаку и крепостного мальчика. А я расскажу другую историю, но о том же.

Жила здесь в Москве одна семья: муж, жена и маленькая дочка. Жила бедно, еле-еле концы с концами сводила. И вот вообразил любящий отец, что дочка слишком много ест, весь семейный бюджет проедает. И решил он наказать девочку. Однажды, когда жена уехала навестить своих родителей, он позвал дочку ужинать. Вот приходит девочка на кухню, где они ели, ибо столовой у них, конечно же, не было, а на столе перед ней вместо ужина стоит ведро с водой. Ну знаешь, такое жестяное, литров десять-двенадцать. И папочка говорит ей: «Пей до дна». Ну девочка и стала пить. Пила-пила, и стало ей плохо, легла она на пол прямо там, на кухне и не движется. А отец накрыл ее пальтецом и пошел спать. Утром приходит мать и видит: девочка-то умерла. Ну как, Константин, достоин ли мир, где такое даже только возможно, права на существование? Скажешь: он сотворен Богом. А я, поверь, лучше тебя знающий о Боге и его природе, отвечу тебе словами поэта-суфия Джал ад ад-дина Руми:

Земля мне мать, а Небеса — отец,

Детей своих, как кошки пожирают.

Ни мать такую, ни отца такого

Я знать не знаю, знать не знаю.

Что скажешь?

— Скажу, что ты похож на врача, который предлагает больному убить его, чтобы он не мучился от болезней: нет больного — нет и болезни.

— Этот мир и есть болезнь. И бунт, и плод бунта. Никто не умирает, никто не гибнет, как говорит Кришна Арджуне^[64]. Материя, кожура келиппот — да, все это сгинет и исчезнет, как никогда не бывшее. А дух, частица Предвечного Света, который есть Я… Эти частицы, сущие во всех и во вся, в тебе и в моем коте, которые и есть Я каждого существа, — о, они не погибнут! Они вернутся туда, откуда их исторгли бунтующие силы того же, как это ни прискорбно мне говорить, Света, — в Свет. Из Света изошли, в Свет и отойдут, и будут Светом, ибо они и есть Свет. Вот подлинное спасение мира, его освобождение от него самого, и возвращение всего истинно сущего в нем к нему самому, к его подлинной, внутренней природе. Как сказал поэт Серебряного века:

Земное бремя, пространство, время —

Мгновенный дым!

Земное злое мы сбросим бремя,

И победим!

С тобою встречусь в сиянье света,

Любовь моя.

Мы будем вместе, Елизавета,

И ты, и я!

Увы, те Светы, Светы бунта и творения, пробовали иные методы. И каков результат? Всякая мразь распинает Существо Света на кресте, вроде бы свершается искупление, нам, драконам, предлагают все это принять (мы, конечно, отвергли эти по меньшей мере наивные посулы) и освятить. И что же? А то, что воз и ныне там! Грязь не станет золотом, мерзость не превратится в святость! Если темно, то не может быть одновременно и светло. Мертвое не может жить, живое не может быть мертвым! Нет, нет и нет! Путь один, и я пройду его и проведу по нему мир благодаря этой ничтожной склянке, ибо, будучи отягощенным этой плотью, я не могу освободиться, не призвав на службу ту же плоть. Плотию плоть поправ!

Признаюсь, что от этого монолога мне стало жутковато. У меня возникла мысль схватить флакон и попробовать прорваться к двери, но как только эта идея пришла мне в голову, все тело мое онемело и я больше не мог шевельнуть ни рукой ни ногой.

— Видал миндал, — с улыбкой сказал Андрей, возвращая мне свободу передвижения.

Я понял, что все мои попытки силового, так сказать, решения проблемы обречены на провал еще на стадии зарождения самой мысли о них.

— Так ты действительно Анти-Христос и воплощение Нетворящего Света?

— Анти-Христос? Ишь что придумали… Занятно. Пожалуй, неплохо. В остроумии вам не откажешь. Что же касается моей несотворенной природы, то это и есть тайна, которую я хочу открыть тебе, ибо после длительной связи с тобой через гипнотическое воздействие ты стал мне дорог. Пока я только рассуждал. А вот теперь узри же мою владычную йогу! И знай, что даже ангелы и архангелы трепещут, не смея созерцать тот мой облик, что я покажу тебе!

Несмотря на всю серьезность момента, мне показалось несколько курьезным, что Андрей — я буду называть его этим именем и впредь — решил вдруг заговорить языком «Гиты». Впрочем, очень скоро я понял, что этот язык выбран им как естественный и наилучший в данных обстоятельствах.

Андрей встал и закрыл глаза. И тут я стал свидетелем чудеснейшего преображения, дивной и непостижимой трансформации. Тело Андрея вдруг замерцало и растворилось в радужном сиянии, а то место, где за мгновение до этого он стоял, превратилось в центр мощнейшего излучения слепящего и вместе с тем вводящего в исступленный восторг света, чистого и непорочного, белоснежного, сказал бы я, если сравнение света со снегом допустимо. Я еле сдерживался, чтобы не отвернуться или не пасть ниц и прижаться лицом к полу. Еще через мгновение на месте Андрея появился царственный дракон, белее всех снегов и всех лилий мира. Он был поистине прекрасен. Я зарыдал от счастья созерцания этой немыслимой красоты. Казалось, что дракон заполнял собой небо и землю, все космические и трансцендентные пространства, и вместе с тем он спокойно помещался в комнате скромной московской квартиры. Если драконоиды моих видений были и прекрасны, и отвратительны, то теперь я созерцал чистую красоту, от которой отнимался язык и мысли путались и бежали прочь. Дракон поднял свою величественную голову вверх и расправил исполинские крылья, прошедшие сквозь туманности и галактики. Его пасть — прошу прощения за это грубое слово — открылась, и он издал рев, трубным гласом распространившийся по всем мирам вплоть до Колесницы Всевышнего. Вместо языков пламени из пасти вырвались потоки слепящего белого света, затопившие все сущее и растворившие его в себе.