Полное отсутствие сексуальности у американок, они подтянутые, ухоженные, но сдержанные и холодные; познания о сексе они черпают из различных пособий, но их самоуверенность приводит к обратному результату: вместо обещанной женственности — отталкивающая мужеподобность. Частично в этом виновны мужчины (и все общество), но как грустно, что так мало женщин противятся этому образцу. Большинство из них усваивает подобный американский стиль.

Ни мягкости, ни нежности.

Вечером крепко выпил с Арнольдом Эрлихом^[11]. Он такой же типичный представитель Нью-Йорка, как Нед Брэдфорд — Новой Англии: остроумный, циничный, безжалостный к Америке. Я сказал ему, что хотел бы написать об Америке книгу, но мне нужен вопрос, который направит мысли в правильном русле. Он ответил: «Кто хочет тут думать?»

«Почему в этой стране практически никто не хочет думать? Почему каждый хочет просто жить и получать удовольствие? Почему это единственная страна, где можно продолжать существовать, сохраняя самые дурацкие национальные черты? Разве свобода сводится к тому, чтобы быть дураком?»

Хороший вопрос и совпадает с тем, что я все больше ощущаю здесь сам: американский образ жизни — это стенографическая запись, резюме, конспект, экскурсия… Ничего настоящего. Я хочу сказать, что американец проедет, не остановившись, мимо разных любопытных мест, которые ему покажутся неинтересными… хотя за ними открываются огромные просторы, прекрасный и благодатный жизненный опыт.

Это существование подобно быстрорастворимому кофе. Он почти так же хорош, как и настоящий, и его легче приготовить. При этом ты заранее допускаешь, что потребление важнее качества.

22 января

Едем в Майами, чтобы встретиться с Джоном и Джадом^[12]. Аккуратные группы домиков похожи на подносы с канапе, плывущие в голубовато-зеленых, спокойных лагунах. День пасмурный, сырой — парилка после пронизывающего холода Нью-Йорка. Пальмы какие-то поникшие, испуганные, словно в предчувствии тайфуна. Майами кажется мне неестественным городом, значительно уступающим Лос-Анджелесу. У меня он вызвал отвращение. Даже теплый воздух казался не природным, а искусственно созданным. Мы приехали в Майами-Бич, где множество огромных отелей протянулось белым рядом у затхлого побережья Карибского моря. Сюда стоит ехать только для того, чтобы собственными глазами увидеть огромные и вульгарные «Фонтенбло», «Иден Рок», «Дорал»: вид их настолько отталкивающий, чудовищный, настолько (увы!) американский, что такое пропустить нельзя. Можно сказать, что это город мертвых, все жители старые, ни на что не годные, отходы производства. В лифтах пятидесяти-шестидесятилетние женщины стоят, как скот, в загоне. Чтобы выйти, надо сквозь них протискиваться. Они бродят по холлам, как сомнамбулы, — от одного приема пищи до другого, из комнаты в комнату, стреноженные, скованные — так раньше сковывали цепями чернокожих на невольничьих суднах; поведение идиотов в идиотском мире.

В каком-то смысле это европейский город, памятник мечте многих поколений бедных европейских крестьян. Они мечтали об аристократическом городе, о чем-то вроде Венеции и, когда представился случай, воплотили в жизнь свою мечту.

Режиссер, с которым сейчас работает Джад, называет Майами «накрашенным ногтем на ноге Америки». Но напрашивается и более отталкивающее определение: неподтертый зад Америки. Все самое худшее в стране проходит через него и остается здесь.

Мы сидим в гостиничном номере и просматриваем правку в сценарии «Волхва»; мое чувство реальности борется с представлением Джона Кона о зрелищности. У него все дерьмо или не дерьмо; он разрушает детали. Однако великолепно чувствует таинственную богиню кинематографа — Структуру. Он мне нравится. За его неистовством, детской любовью к спорту, за прекрасными качествами еврейского папочки, простотой в одном и хитростью в другом (в бизнесе) скрывается симпатичная личность.

Нет основных производителей. В Штатах не видно, чтобы кто-то занимался садоводством или земледелием. Никакой связи с землей. Эта пустота между городами порождает еще одну пустоту — отсутствие живого начала в жизни, что упрощает и разрушает Америку эстетически и интеллектуально.

Никто не пользуется чернилами — все пишут шариковыми ручками.

24 января

В Нью-Йорк; оттуда, замерзшие, прямо в Лондон.

Холодно, сыро, пасмурно. Рядом с нами, в гостинице аэропорта завтракает типично английская супружеская пара. Лопочут друг другу всякие пустячки. Жена: «Еще кофе будешь?» Муж: «А ты?» Жена: «Ну, нет». Муж: «А я… (замолкает, потом продолжает минуту спустя)…даже не знаю, может, еще чашечку выпью». Жена: «Выпей, если хочешь». Муж: «Ладно. Официант, еще чашечку. (Официант наливает кофе.) Выпью, пожалуй».

Ностальгическая тоска по Америке; не то чтобы эти двое говорили глупости — я знал, что под банальными словами таилось много чего, касавшееся их отношений, уступок друг другу, — все это передавалось через интонации, паузы, они не говорили того, что думали. Только очень старая, декадентская культура способна порождать такие таинственные диалоги — таинственные и упадочнические. Америка живет, а Англия погибает. Популярность в сегодняшней Америке английского искусства, английских поп-певцов, английских рецензентов, английских романистов, вроде меня, так же подозрительна, как культ Афин в Древнем Риме. Это отдых от реальности — не сама реальность. Мы их развлекаем — не учим и не направляем ни в каком смысле.

Едем домой — Элиз, храбрая девочка, сама везет меня в Лайм-Риджис; серенький, сырой день, на Уилтширских горах уже лежит снег. Какая Англия печальная, крошечная, сырая; маленькие автомобильчики стараются стать больше — жалкие претензии на то, чем обладает Америка: мощь, первенство в технологии.

В нашем доме холодно, сыро, мрачно, нет и его души — плиты «АГА», ее снесли и восстановили прежний камин. Элиз стонет, каждые полчаса рыдает — как далеко мы от Америки, центрального отопления, комфорта в этом богом забытом местечке! Но в какой-то мере путешествие убедило меня в правильности нашего переезда сюда. Я осознал то, что раньше чувствовал только инстинктивно: в городе и его все более американизированной культуре («культура» в антропологическом смысле) отсутствуют поэзия, реальность, многое так и остается непознанным. В Майами я согласился написать сценарий (и все, что еще потребуется по ходу дела), но согласился только потому, что буду работать здесь, ведь я знал: есть место, где можно укрыться от светской жизни, от погони за успехом. Я не могу без моря, вечерней темноты; можно даже сказать, что мне нужен холод, сырость и множество прочих жизненных проблем, которых полно в этом чертовом местечке. В моем возрасте надо возвращаться к себе, не гоняться за химерами, сконцентрироваться, защищать то, на что нападают или не обращают внимания.

31 января

Дни затянуты свинцовым туманом, постоянно моросит пришедший с запада дождь. Не холодно, но влажно, как в тропиках. Капельки зимней росы проступают на мху, покрывающем стены.

И в этой серой мгле я думаю о своей книге^[13]. За неделю никаких новостей. Будто послал в космос ракету — и утратил с ней связь. Моя книга где-то далеко. Кто-то, должно быть, ее читает, ее покупают или не покупают, она находится или не находится в списке бестселлеров. Странно, но нет никаких отзывов, нет писем от читателей — ни хороших, ни плохих. То же самое было и с «Коллекционером». Так что я сам — та же ракета. Все на свете разделяют бездны.

Начал работать над сценарием. Это интереснее, чем просто вносить правку, и, как мне кажется, приучает к дисциплине: надо сократить текст, не упустив при этом главного.

12 февраля

Получил большую пачку рецензий из Штатов. В основном, положительных. Но я все больше понимаю, что главная радость — сама книга, работа над ней… и окончание работы. Все же остальное — рецензии доброжелательные и не очень, деньги, — все это приходит и уходит. Но хуже всего — интервью. Я достиг такого положения, когда знаю: не хочу никаких интервью. Не так давно явился ко мне юноша по имени Николас Тресильян, вчерашний выпускник колледжа, с вопросом: «Вы серьезный писатель?» И прежде чем я ответил: «Простите, это глупый вопрос».