Я уговорил Элиз пригласить из Эксетера двух девчушек, маленьких Золушек, Эмму и Софию Конн. Удивительно, но они мало изменились с того знаменательного первого посещения. Привязанности сохранились те же: Эмма льнет ко мне, малышка — к Элиз и Анне. Эмма — очень сложный ребенок; я слышал, что дома ее недолюбливают, считая «мрачной и трудной», и оказывают предпочтение младшей. Она большая собственница и сознает это; я то оказываюсь в роли отца, то получаю отставку. Внимательно всматривается: кто я на самом деле? Полная неясность. Кто я такой, кто этот мужчина, какие отношения нас связывают? На этот раз она видит всю эфемерность происходящего и как бы постоянно осаживает себя: надо быть взрослой, надо понимать, что такое не может продолжаться вечно. Со своей стороны я понимаю, что она из тех редких детей, которых я был бы рад назвать своими; а ее энергия — результат реальной ситуации (в практическом смысле наши отношения почти иллюзорны), которая не совсем нереалистична в плане исполнения желаний. Она прекрасный, поэтический ребенок, только быстро выдыхается.

В воскресенье ездили в Брэнском на пляж, там устроили пикник. Мы с Эммой дошли до соседней бухты, там залезли на скалы, оказавшись в причудливом «замке» из мела и гальки, и вернулись по тропе вдоль скал, где цвел терновник. Девочка с длинными волосами и странными раскосыми глазами бежала впереди, постоянно оборачиваясь; море, серебристые чайки в гнездах на внутренних сторонах утесов.

После того как мы передали детей матери, Элиз по дороге домой постаралась убить мое поэтическое настроение. «Вы с ней просто исключили из общения всех остальных» — и все в таком духе. Но в этом ребенка есть — пусть небольшая, но у других детей и ее нет, — частичка чистой любви и способности искренне чувствовать; я не могу показать Элиз или Анне то, что показываю ей. Или только косвенно — Анне. Я знаю: ей не очень хочется, чтобы мы отказались от привычных ролей — двух относительно нормальных, но разных людей, пребывающих в ненормальных обстоятельствах. Она выживает за счет следования нормам. Ее смешит мое отношение к Эмме, и, возможно, она смутно осознает, что Эмма заменяет мне ее самое.

В Брэнскоме меня также поразило, как во всем важна роль природы: как легко с ее помощью устанавливаются правильные, то есть любовные отношения. Меня все меньше интересуют материальные объекты и больше — естественные процессы в Матери-Природе, если употреблять старую терминологию, — не думаю, что это жалкая ошибка с моей стороны. Наше общение с Эммой осуществлялось исключительно через взаимное раскрытие природы: ею — для меня и мною — для нее; дарами были крабы, песчанки, цветы, камни, разные пустячки, то, что встречалось на пути. Подобные вещи Анне не интересны, если только не притягивают сразу же ее взор; что до Элиз, то она просто отторгает все это, как отторгает саму идею сада, садоводства, не видя в нем естественного процесса. Весна всегда пробуждает во мне ребенка: в Брэнскоме часть меня, большая часть, была того же возраста, что и Эмма, — девяти, десяти лет, не знаю точно. И понимаю, с горечью понимаю, что похож на священника, женившегося на атеистке.

22 мая

Итоговый отклик на мою работу Алена Брайена в «Санди таймс». Я — стеклянный глаз, создатель конфеток с вкусной начинкой и т. д. Статья привела меня в уныние: ведь про такое нельзя сказать «это правда» или «это не правда» — на субъективные оценки никак не ответить, но что хуже всего — они не забываются. Себе я могу сказать, что Брайен — Нарцисс, писатель-неудачник, ставший изощренным клоуном-журналистом, но этим я только забью еще один гвоздь в гроб, в котором их и так уже предостаточно. Недавно появилась смехотворная статья в «Таймс» — куча фактических ошибок и полная неясность, кто же я все-таки такой; меня вынуждают дать отпор, но у меня принцип — я никогда не реагирую на статьи, мне теперь просто все равно.

27 мая

Безумный Троицын день: движение всю ночь. Задавили ежа за нашими воротами. Я впал в ярость. Думал, это тот, большой, из двух, которым я каждый вечер оставляю молоко и хлеб. Но оба опять пришли.

Том Уайзмен, Малу и Борис приехали на уик-энд; этого захотела три дня назад Элиз, сразу же пожалевшая о своем приглашении. Борис нас утомляет; Малу, не закрывающая рта, тоже; а Том, похоже, всегда не в своей тарелке. У Элиз лицо мученицы, я же надел маску радушного хозяина. Все мы отчаянно скучаем, даже Борис. Чеховская ситуация, напрочь лишенная юмора.

Квики со своей бригадой строят террасу и новую лестницу. Получается неплохо, но теперь, учитывая все остальное, я не уверен, как долго мне это будет нравиться.

3 июня

После приступа отчаяния Элиз одна уехала днем в Лондон. У меня завтра телеинтервью, так что поеду в город поездом. Ее уход от реальности начинает меня пугать. В этом сюжете у меня амплуа законченного злодея, и потому я даже не представляю, как ей помочь. Сейчас меня винят за то, что я расстался с фермой; она видит в этом роковой шаг — изгнание из рая, совершенно забыв, как она в свое время эту ферму ненавидела; по сути, она не одобряла ни один наш переезд с времен Черч-Роу. Ей нет равных по части увидеть самое худшее (из-за полной незаинтересованности в том, что не касается ее собственного физического и психологического состояния) во всем, что делаем мы или что делают с нами, — так она видит угрозу в приезде своей матери и двух сестер, этот визит представляется Элиз чуть ли не концом света.

Сочетание ее угрюмости и моей раздражительности — это уж слишком. Атмосфера в доме отравлена желчью. Я спасаюсь только в саду. Не могу писать, даже читаю с трудом. Вожусь со сценарием для Джада, это трудно назвать творчеством. Ирония в том, что мне приходится отстаивать существование, которому позавидовало бы большинство людей. Сегодня она сказала, что могла бы быть счастлива только в полной изоляции — но этого не случилось бы, останься мы на ферме. Перемена возможна при одном условии, если она осознает, что ненавидит настоящее — любое настоящее, а не именно то, в которое нас поместил случай.

16 августа

Приехал в Лондон повидаться с Боксоллом. Я знал, что в мае неожиданно умерла его жена. Он объявился в Хемпстеде; жена покончила с собой, и беднягу здорово подкосило. Она была чешка, очень добрая, — он все время это повторял, очень добрая, такая добрая, что никому не могла принести зла, — но у нее был тяжелый климакс. Воскресенье они провели в кругу семьи, все было как обычно, приехала ее мать, детей тоже отпустили домой из частных школ. А в понедельник вечером, вернувшись домой, он нашел ее на кухне мертвой. Напилась снотворного. И записка: «Прости меня, дорогой. Будь счастлив».

Что до его счастья, то оно надолго разрушено. Много недель подряд он не мог приходить домой. По иронии судьбы год или два назад он перевел дом на имя жены — «бухгалтер сам попал в первую западню, о которой предупреждает своих клиентов». Он не может жить в этом доме и не может его продать, не определив сумму обложения налогом с капитала. По его словам, за последние два месяца он узнал о себе больше, чем за предыдущие двадцать лет. «Половину времени я провожу, раздумывая, что же такое наша жизнь».

И еще черные дрозды — обратил ли я внимание, как звонко они поют в этом году? Похоже, их сотни в той части Хемпстеда, где их дом. «По утрам они не дают спать. Будят на рассвете». Оказывается, его жена рассказывала, что в детстве около их пражского дома жили дрозды. Он уверен, ее погубили их крики.

Новый роман Тома Уайзмена «Романтическая англичанка» — один из возможных претендентов на Букера; читая его, испытываешь смущение — очень уж он автобиографичный, автор почти не скрывает, что пишет о Малу и себе. После грустной встречи с Боксоллом я пообедал с ними, на обеде присутствовали и Машлеры. Затем в воскресенье я пригласил Малу на фильм Эрика Ромера «Колено Клер» — после романа (где жена писателя сбегает с другим писателем) это могло показаться двусмысленным приглашением. Мне показалось, что я уловил во взгляде Тома, которого мы оставили в обществе его матери на Аркрайт-роуд, отчаянную решимость не показать, что он шокирован. С другой стороны, Малу старалась, чтобы все выглядело вполне добропорядочно, и совсем не хотела обсуждать роман, не сомневаясь, что я его читал. Выглядело это комично; думаю, так она хотела показать, что в романе не все правда.