В довершение всего я плохо себя чувствую: постоянная боль в левом легком, одышка. Неделю за неделей я воюю с демоном никотина, но без всякого успеха. У меня нет ни физической силы, ни энергии.

25 ноября

Видел Джада. До него дошло, что несколько дней назад в Касабланке Сусанна пыталась покончить с собой. Поранила горло и кисти. Видимо, раны несерьезные, потому что уже на следующий день ее выписали из больницы. Он думает, что сейчас она в Париже. Бедняга. Он страдает из-за лживости их прошлого совместного существования.

26 ноября

Еду в Лайм один. Лондон погружен в густое молоко, туман сопровождал меня до Повила, затем вновь чистое небо и солнечный свет. Вновь сажусь за рассказ, начатый восьмого. Думаю, это будет повесть — 80 000 слов, не больше. Но уже сейчас мое пылкое воображение растягивает ее. Я не смогу закончить повесть, не отрываясь. Нужно написать сценарий для Джада, завершить триллер — предисловие к «Мольну» и редактура перевода подождут. Чувствую себя из рук вон плохо, но замыслов много.

Это «ощущение, что в тебе бурлят идеи», — во многом сознание собственного несовершенства; пристальное вглядывание в то, чем ты являешься. Многие писатели страдают от этого, то же самое было раньше и со мною (лавровые ветви распадались в прах); но теперь я люблю это состояние. Оно не разрушительное, а созидательное. Кипящий чугунок. Работающая машина. Прорастающее семя.

27 ноября

Завязываю с сигаретами — и с этого момента перехожу на сигары.

Элиз уехала в Бирмингем, а я ушел с головой в редактирование плохого перевода Бэра. Делаю это из любви к Алену-Фурнье и уважения к его памяти. Никто и ничто не заставляет меня — только то, за что шло умирать его поколение. Параллельно читаю замечательную биографию Алена-Фурнье, написанную Жаном Луазом^[168]; эта книга — как видение: так живо она воспроизводит жизнь Фурнье. Мне кажется, что я не читаю, а пишу ее, а когда я пишу, время пропадает. Мне неприятно думать, что ей когда-нибудь придет конец. Ведь тогда Фурнье умрет^[169].

5 декабря

Едем в Лондон — получать премию У. Г. Смита. Ненавижу произносить речи, ненавижу публичность. Вчера приезжали с телевидения, глупый молодой репортер и четыре человека из операторской команды — последние мне понравились больше: врожденный цинизм профессионалов из рабочего класса, сословие новых ремесленников нашего мира. Снимки на Коббе, на Уэр-Коммон, в городе, в моем кабинете. Когда они снимали Кобб, к нам подошел отталкивающего вида человек в длинном черном пальто — короткие баки, бегающие глаза. Спросил, что тут происходит, я пожал плечами и отвернулся. Он постоял, послушал, потом опять спросил меня: «Вы Джон Фаулз?» Я кивнул. Он протянул мне руку: «Я мэр города».

Мы поговорили, он не такой уж неприятный — просто старый лаймовский всезнайка.

Джад. Вчера Сусанна покончила с собой в Париже. Каким образом — он еще не знает. Бедняга. Хотелось ему посочувствовать, но он не мог до конца скрыть чувство облегчения и явно не хотел нас видеть. Я убедил его связаться с директором учебного заведения в Швейцарии, где учится Стивен. Трудно представить, что́ испытал бы мальчик, узнай он о смерти матери из «Геральд Трибьюн» или из другого печатного органа.

4 декабря

Вручение премии. Собрался весь литературный бомонд — пресыщенный и холодный. Премию вручал лорд Гудман — невероятно тучный, человек-гора, нечто среднее между Орсоном Уэллсом и Исайей Берлином — вьющиеся волосы с плешинкой, необычайно речистый. Мне больше понравилась речь Траутона, его добрые, чрезвычайно лестные слова звучали искренне. Потом опять Гудман. После него я — стараюсь быть остроумным. («Почему у вас совсем нет чувства юмора»? — спросил меня недавно репортер с ТВ. Не правда ли замечательно для первого вопроса, и как же мне тогда хотелось быть Ивлином Во.) Потом говорю серьезные вещи.

Я ушел с Энтони Шейлом. Решили, что мне следует уволить Джулиана Баха. Дома был к пяти, вконец измочаленный. Открыл Луаза, вернулся к Фурнье и вскоре почувствовал себя исцеленным.

5 декабря

Назад в Лайм. И вновь — к Луазу.

6 декабря

Интервью с Кеннетом Олсопом показали по первому каналу Би-би-си. У меня мурашки по спине побежали. Говорю как по печатному — никакой живости. И жуткий голос.

16 декабря

Закончил предисловие к «Большому Мольну». И написал резкое письмо Джулиану.

29 декабря

Заезжал на одну ночь Подж. Эйлин его бросила и живет с другом. Он только пожимает плечами — приятное отличие от остальных наших друзей в таком положении. Эйлин тоже нельзя винить — ведь жить с Поджем очень трудно. Проснувшись и встав с постели, он тут же начинает обсуждать идеи, мнения, дефиниции — не удивительно, что Сократу в конце концов дали выпить цикуту. Невозможно ежедневно выносить такой интенсивный интеллектуальный напор. Он даже не представляет, насколько мир, где я живу, не похож на его мир, в котором нет места воображению и сочинительству. В представлении марксиста наш отравленный капиталистический мир — пища для моего творчества; другими словами, я согласен с диагнозами и отношением Поджа, но не собираюсь предпринимать никаких действий: я здесь не для этого.

1971

7 января

Приехал с ночевкой Дэвид Тринэм — обсудить сценарий «Последней главы». Он хорошо переложил рассказ, не потеряв главного.

10 января

Потрясающий день — теплый, как в конце апреля. Странная зима в этом году.

Я вновь впал в панику по поводу курения. Такое уже случилось перед Рождеством, и тогда я принял решение никогда больше не курить сигареты, но чтобы не подвергать волю слишком сильному испытанию, решил перейти на сигары. А теперь я курю их непрерывно. Никакой надежды. Без никотина я не могу ни писать, ни думать.

12 января

Сижу над триллером. Однако пора приступать к работе над сценарием — «Ничтожество» — вместе с Джадом. У меня как-то получается приспособиться к этим немыслимым ситуациям. К многочисленным трудностям в работе.

20 января

Несколько дней работаю над сценарием и не получаю от этого никакого удовольствия. Возвращаюсь к триллеру.

23 января

Приятный молодой американец из Лондона, Дэн Кроуфорд. Он руководит паб-театром в Ислингтоне и ставит «Коллекционера» в переложении Брайена Макдермотта. Из-за забастовки почтарей он сам привез сценический вариант романа. Думаю, все в порядке; боюсь, мне трудно скрыть от него свое безразличие к конечному результату. В этом повинна и моя работа над сценарием: попытки без потерь перенести особенности одной формы в другую обречены на провал. Не уверен, что это не проклятье нашего времени: ничему не дозволено оставаться в том виде, в каком оно создано. Конечно, многие политические и социальные вещи должны меняться. Но глобальные изменения — смерть для поэзии, и в историческом смысле и в качественном отношении.

4 февраля

Приехали в Бадли-Солтертон, чтобы повидаться с Эйлин. Она живет там у сестры. Муж носит галстук выпускника Итона, лицо дружелюбно настроенного, но голодного хищника. Сестра — сосредоточена на себе, никого и ничего не слышит, полная противоположность Эйлин. Они живут в обычном доме с центральным отоплением в заурядном районе Бадли. По словам Э., живут от еды до еды. К Поджу она не вернется. Как он поживает? «Спросите у него. Откуда мне знать. Ведь я его бросила». Очень живая, веселая, заново родившаяся женщина.