Прочитал до последнего слова — и бросило в пот, взмокли ладони, увлаж­нились глаза. Мужчине показалось, что он выскочил из парной бани. Новый текст на стене был определенно о нем, или почти о нем. Кто-то невидимый будто бы заглянул в глубину его души и, внимательно посмотрев, увидел то, что мужчина прятал даже от себя. Не хотел проговаривать вслух. Потому что однажды произнесенное не даст покоя уже до смерти. Лучше пускай оно, больное, сидит занозой в теле и изредка покалывает. Главное, чтобы не вос­палилось, не сделалось гнойником. А когда превратится в фурункул, само же прорвется, незаметно очистится и затянется новой кожей. Молодой и глад­кой. Конечно, может образоваться шрам, но он вряд ли будет мешать. С ним можно жить, не обращая внимания на отметину. Разве мало их и на теле, и в душе? Да не сосчитать этих шрамов! Исполосован ими как внутренне, так и внешне каждый. Вирун тут не исключение. И ему тоже не чужда поговорка: жить как набежит. Он так же, как большинство, прячет от посторонних глаз некрасивые поступки, похотливые мысли, желания, мелочность стремлений. Вирун такой же, как все. Или почти такой. А может, и хуже человеческого большинства. Если бы знать, каков ты и кто ты есть на самом деле.

— Боже, я схожу с ума! Определенно шизанулся! — прошептал мужчина пересохшими губами.

На лбу его крупными каплями росы выступил пот, а губы пересохли, как почерневшая пижма среди зимы на лысом пригорке.

— Кто и когда мог написать на стене этот текст? Я же сидел напротив. Неужели не услышал, как кто-то вошел? Да и тот человек, который вошел, почему не увидел меня? Не мог он не увидеть другого в такой маленькой комнатке барака. Происходит что-то не то. А к чему, к какому событию непонятный сон? Пещера с невообразимым богатством, красавица в лодке...

И приснится же такое! Да где? В наполовину сгнившем бараке довелось уви­деть горы золота. Тексты, написанные неизвестно кем на закопченной стене. Белое на черном. Подземелье и вещунья среди богатства. — Вирун стоял ссутулившись и напоминал теперь старого коршуна, попавшего под пролив­ной дождь. Уголки губ на его лице опустились, подковой повисли над пря­моугольным массивным, как любят рисовать американцы на своих военных плакатах, подбородком. В глазах же застыла глубокая тоска и неприпрятанное недоумение или даже растерянность. По всему было видно, что человек запутался в своих переживаниях и мыслях. Он затих, будто муха, попавшая в паутину. Но через минуту, собравшись с силами, существо начнет сражаться за свободу, жизнь и полет по замкнутому кругу. По кругу, который называется так просто, но так значительно — жизнь. Однако пока неизвестно: хватит ли ловкости, навыков и способностей выпутаться из липких тенет? Выбраться из одного плена, чтобы попасть в новую ловушку. Может, и более опасную и угрожающую, чем предыдущая.

Эх ты, человек-муха, или муха-человек, все бежишь, летишь, нет време­ни остановиться и осмотреться, перевести дух и внимательно взглянуть под ноги, направо, налево, вверх, в конце концов — перед собой. Посмотреть и понять, каких усилий стоит твоя гонка. Гонка за более вкусным куском и при­влекательностью новой одежды. Потому что когда ты, наконец, остановишься и осмотришься, то поймешь, что твой желудок полон, а от одежды и других доброт уже нет силы почувствовать себя свободным.

Ну что, перевел дух? Беги дальше, иначе замерзнешь. В подсознании каж­дого антоновым огнем пульсирует мысль: движение — это жизнь. Только так и не иначе. Вот и беги, за горизонтом призрачной мечтой переливается всеми цветами радуги недосягаемая башня абсолютного счастья. Твоего счастья, удовлетворения и отчаяния.

Вирун всем существом чувствовал ирреальность ситуации. В его душе будто бы образовалась трещинка-разлом, через которую и хлещут теперь раздрайные мысли и чувства. Ну, первое: чего потянуло его в этот заброшенный, разваливающийся барак? Умный человек поостерегся бы и шаг ступить в такую халупу, а он, как обалделый, влез в самую середину, к тому же заснул тут, как счастливый еврей после базара. Во-вторых, увидел текст на стене, написанный будто про него и о нем. В-третьих, после сна рядом с первым текстом кто-то написал второй, а он, Вирун, не смог подкараулить писаку. Если всерьез задуматься над последовательностью таких происшествий, то приходит мысль: случайно все это или нарочно, специально кем-то? Тогда возникает следующий вопрос, даже два: кем и ради чего?

Вирун вздохнул полной грудью и, проведя указательным пальцем правой руки по черной стене рядом с текстами, сделал, не оглядываясь, пару шагов назад. На том месте, где палец коснулся закоптелости, остался беловатый след. Извилистый, нервный, как и жизнь самого Вируна. Еще раз взглянув на текст, мужчина загадочно улыбнулся сам себе и, вплотную подойдя к стене, дохнул на ладонь, как на печать, приложил ее к стене.

— А это моя роспись, — громко сказал он. — Я согласен со всем, что здесь написано. Заверяю и соглашаюсь с изложенным здесь. Но скоро начнет темнеть. Надо шагать домой. Никогда не поверит Моника-Моня, когда рас­скажу ей о своих сегодняшних приключениях. Нет, не поверит. Она из тех женщин, которым надо не только услышать, но и попробовать на вкус, потро­гать, понюхать и отщипнуть крошку или щепоть. А пойти взглянуть самой и убедиться она не захочет. Слишком горда, чтобы болтаться по струхневшим, пропахшим гнилью и доживающим последни часы баракам. Выпестована она городом. Ей тишина не нужна. Подавайте Монике-Моне шум городских улиц, клацанье трамвайных колес о рельсы, шум бесконечных авто и толкотню люд­ского потока.

Пока говорил, мужчина успел уже выйти на вольный воздух. Он при­остановился на минуту у входного проема, через который ворвался в стро­ение утомленный за день ветер. Озорник, забравшись в барак, раз-другой ударился о стены и утих. Видно, наконец, нашел то место, которое искал. Тут ему никто мешать не станет до самого утра. Потому что и Вирун освободил барак, собрался в свою небольшую, но уютную квартиру. К молчаливой, хотя и с характером, ревниво-недоверчивой Монике-Моне. Конечно, она не бес­приютный ветер, которому нужно раздолье, широта, небесный простор, шум деревьев и невесомость облаков.

Монике-Моне достаточно голоса, его ненавязчивой заботы и приглушен­ных ковром в зале шагов, чтобы почувствовать свою защищенность и необхо­димость хозяину квартиры. Моника-Моня не любит долгих отлучек Вируна. Он усвоил это давно. Она нервничает и волнуется за него. Чутко вслушива­ется в жужжание лифта в подъезде, щелканье ключа в замочной скважине. Чаще это люди поднимаются в свои жилища, отмыкаются соседние квартиры. А Вирун все где-то задерживается, что-то ищет на краю города, в пустырях и ложбинах. Гоняется за призрачным успокоением души, а может, и тела. Но тело измучивается в таких путешествиях-поисках: начинает ныть спина, болят ноги. Мужчина после таких путешествий всегда жалуется Монике- Моне, а она равнодушно молчит. Мстит ему за вынужденное одиночество.

Вирун уже довольно далеко отошел от заброшенного барака. Узкая тро­пинка вилась меж невысоких взгорков, пряталась в переросшем высохшем разнотравье и терялась за тощими островками березнячков, до которых еще не успели добраться и уничтожить горожане. Через пару километров тропинка выскочит к мостику, что переброшен над шумной кольцевой доро­гой. Перейдя его, каждый вливается в неутомимый вихрь городской жизни. Той жизни, в которой от многолюдия тесно даже мыслям в головах, не то что телам. Вируну часто казалась дикой и ненатуральной жизнь городского люда. Он сомневался, что в такой городской толкотне, бестолковщине, анге­лы-хранители миллионов горожан устерегут своих избранников. Что они не заблудятся и не перепутаются, а смогут спокойно уберечь своего человека от неприглядного или рокового поступка. Несчастным ангелам-хранителям надо постоянно следить за ними, чтобы нечаянно, отвлекшись на минуту, не потеряться в гуще чужих тел. Может, поэтому столько несчастий случается в последнее время? Потому что ангелы-хранители, словно малые дети, теряют­ся, а люди без охранения своими крылатыми защитниками неосмотрительно попадают не в те места, где должны находиться.