СПРАВКА О ДЗИДРЕ БЕРКЕ

Ее всегда отличала какая-то приветливая робость. Временами по лицу пробегало что-то неуловимое. Тревога? Испуг? Пожалуй, и то и другое. Дзидра тревожилась из-за всего. Промычит корова — она тотчас бежит смотреть: как бы чего не случилось. Появилось на небе облако — спешит полусухой валок сметать в стог. Когда небо очистится, можно будет снова раскидать. Лучше сделать лишний шаг, чем оставить что-нибудь на авось. Стоило во двор заехать колхозной легковушке, снова волнения: «Вдруг я в чем-нибудь провинилась?» Никто ни разу ее не обругал, не наказал. Удивительно, откуда в человеке берется такая пугливость?

Пунктуальность Дзидры доходила до смешного. Если пастбище отмерили от этого колышка до того, то воображаемую линию Дзидра не переступала ни на вершок. Рядом колхозная трава могла перецвести, пересохнуть — дело хозяйское, она чужим добром не станет набивать свое гумно. Отработав сколько положено старым людям на пенсии, она не прикрывалась званием пенсионерки, будто щитом. Если звали, шла помогать. Соседки из-за такого непомерного усердия вечно скрипели:

— Что тебе, больше других надо!

По лицу Дзидры пробегала тень переживания.

Соседки никогда не попрекали Дзидру всерьез. На нее и рассердиться нельзя по-настоящему. Как добрый дух, она хотела жить со всеми в ладу. Не из-за каких-то там благ. Просто такая она была. Перед столь безотчетной порядочностью и добротой мелкое зло отступает.

В то утро, еще затемно, Дзидра Берке поехала на велосипеде в Озолгале, чтобы успеть на первый автобус. Хотела в Риге навестить сына. Выбрала наикратчайшую дорогу — по тропинке вдоль реки и дальше напрямик через Большие луга. Дорожка вилась мимо огуречного поля. Ехала, ехала и обмерла: в предрассветных сумерках два мужика сопя тащили мешок. Ошеломлены были все трое. Первый испуг, наверно, сменил бы беспредельный ужас, не различи Дзидра в одном из мешочников Жаниса Пильпука. У нее сразу отлегло от сердца.

— Доброе утро…

— Куда ты ни свет ни заря? — удивился Жанис и, не дожидаясь ответа, бодренько взялся за мешок и дернул второго мужика: — Ну, чего стоишь!

Тот растерялся:

— Как же теперь?

— А спокойно. Дзидра слишком честная, чтобы проговориться. Такие вот дела.

К сыну Дзидра ездила каждый месяц. Раньше, когда был жив муж, получалось реже. А сейчас угнетала пустота дома. Погостить, к сожалению, удавалось всего несколько часов. В обед корову доила соседка, но вечером управиться хотелось самой. И чего, собственно, засиживаться в гостях! Артур и Ина вечно заняты. Пацан в детском саду. Вечерами за небольшую плату за Гунтисом присматривает соседка. Единственное преимущество жизни в коммунальной квартире. А так в пятнадцати метрах лишнему человеку не то что прилечь — обернуться негде. Сын время от времени предлагал:

— Ты бы перебралась к нам.

— Ну, где тут всем!

— Да, тесновато.

Приглашали из вежливости. Она из вежливости отказывалась.

А Дзидра пошла бы, только бы уголок отыскался. Чтобы не путаться вечно под ногами. Но поди дождись, когда молодым актерам выделят собственную квартиру.

Мать при каждом удобном случае звала Артура в колхоз. В клубе руководители менялись один за другим. Председатель колхоза специалисту с высшим образованием сулил золотые горы. Выпускники театрального факультета при консерватории на дороге не валяются. Председатель спал и видел, как на празднике награждают его колхозный драматический коллектив. Может, со временем тут вырос бы Народный театр. Артур и Ина — профессиональные актеры — составили бы его ядро.

Сын и невестка работали в театре уже несколько лет. Но пока особых лавров не стяжали. Когда в газете в очередной раз появлялась фраза «Неубедительно играл Артур Беркис», мать старалась несколько дней не попадаться соседкам на глаза. Мнилось, что они все читали и молчат, чтобы не обидеть. Ей довелось слышать, что не всякому человеку дано быть хорошим актером. Но легче от этого не становилось. Невестка с сыном часто говорили о ролях, которые хотели бы сыграть. Мать была бы рада в это поверить, но каким-то шестым чувством догадывалась: надежды не сбудутся.

Когда Артур рвался в консерваторию, ни она, ни отец не стали совать палки в колеса. Только мельком обмолвились, не лучше ли выбрать занятие поопределенней. Обитатели Залива с удовольствием ходили на спектакли, когда в центре гастролировали рижане. Но увидеть своих детей на сцене не очень-то желали. Самодеятельность — другое дело. Все знакомо. Неделю есть о чем толковать.

Работал бы Артур в клубе — это еще туда-сюда. Тоже, конечно, не бог весть какое ремесло, но тогда они могли бы жить в центре и все вместе. Уж они бы поладили. В своей теперешней жизни Дзидра не видела никакого просвета.

Все в Заливе мало-помалу перемрут или переселятся в центр. Разве ей по силам одной затевать строительство? И для кого дом ставить? Ждать, когда сын устроится попросторней? Но когда это будет?

Ей бы здоровье покрепче. Да еще избавиться от страхов… Рассудком-то одолеть их легко. Но осенний мрак надвигается как наваждение. Зима обволакивает беспомощностью. Остается один хлев, куда можно наведаться, чтобы поговорить с коровой Вентой, с поросенком, послушать волнения петуха, кудахтанье внезапно всполошившихся кур.

Кот совсем разленился. Мыши того гляди за хвост начнут теребить. Мыши и крысы наводили на Дзидру ужас. Даже днем, стоило промелькнуть какой-нибудь твари, у нее пробегали мурашки по спине.

Со скрупулезностью исследователя искала она дыры в полу и в стенах. Каждую подозрительную щель накрывала кровельной дранкой, прибивала сапожными гвоздями. Но дом был ветхий, сопревший. В гниль мыши с крысами вгрызались, как буры.

Положим, можно было бы накормить их ядом, но если дышащая смертью тварь доползет до свиного закутка или упадет в коровье корыто? Много ли скотине надо? Ужалят лошадь два-три шершня — и конец ей. Дзидру Берке передергивало от одной мысли, что все пискуны и скребуны лежат мертвыми под полом и в стенах. В таком доме что в покойницкой — попробуй поживи! Лучше уж терпеть и воевать с живыми.

Ночью она внезапно подскочила. Нет, то был не сон. Дзидра ясно почувствовала, как щеки коснулось что-то гадкое, теплое. Дзидра зажгла свет. Забылась тревожным сном. Когда разомкнула веки, на столе сидела крыса и нахально пялилась ей в глаза. Прижавшись к столешнице, ждала: что будет? Неподвижные зрачки словно дразнили: «Ну и что мне сделаешь?»

Так недолго и помешаться. На второй день она попросила Рейниса Раюма поставить кровать на железные ножки. Пусть достанет трубки и покроет их лаком. Чтобы были скользкие, как эмаль на ванне.

Рейнис попробовал все обратить в шутку:

— Экое добротное ложе. С резьбой. Жаль портить такую вещь.

— Мне не узоры нужны, а ночной покой.

Раюм сделал, как просили. Выглядело смешно: древность на тонких водопроводных трубках.

Зато Дзидра чувствовала себя в безопасности и высыпалась. Страхи, правда, остались. Когда был жив Петерис, она смотрела на мышь как на живность, без которой немыслим сельский дом. Крысы, верно, и тогда вызывали гадливость. Повстречаешь такую тварь — и есть расхочется. Одиночество обостряло малейший звук, искажало все происходящее. Даже кладбище, где раньше она со спокойным сердцем убирала могилы близких, теперь пугало. Не дай бог пройти мимо него ночью! Говорят, если похоронить дорогого человека, страх перед кладбищем исчезает. Может быть. Только не у Дзидры Берке. Поэтому на погост она ходила вместе с соседками. Когда те копошились каждая в своем уголке, она присаживалась на скамеечку и молча рассказывала Петерису о своих радостях и огорчениях. Радостей было не густо. Сад разросся на славу. Вента дает много молока. Сено спасено, лежит в сарае. Соткала льняное полотенце.

Печалей получалось больше. И вечный вопрос: «Почему тебе надо было уйти?»

Раны, которые наносит утрата близких людей, со временем заживают. Таков закон жизни. Работа и люди отдаляют горе.