Промаявшись полночи без сна, он спустился к завтраку и неожиданно встретил в буфете бывшего сокурсника. Похоже, «Вашингтон-сквер отель» — местечко не для избранных. Того и гляди, встретишь здесь кройцбергских знакомых или эмсфельдского товарища по песочнице. Сокурсник поведал Георгу о том, что германистику он бросил, выучился на столяра и поступил затем на архитектуру. Пока Георг поедал свою первую в жизни маффин^[7], сокурсник успел сообщить, что архитектором он работать не стал — ушел в журналистику, занимается архитектурной критикой. Так что четыре семестра германистики, считай, пригодились. «В стилистическом плане», как он выразился. Сейчас бывший сокурсник составляет путеводитель, рабочее название — «Тайны нью-йоркской архитектуры». Такого еще никто никогда не писал — по крайней мере, так он думал до вчерашнего дня… Но вот вчера в «Берлингтоне» на Мэдисон-авеню ему попалась в руки книжка, которая называется, не больше не меньше, «Secret Architectural Treasures». В принципе, можно хоть сейчас ехать домой и навсегда забыть о проекте. Но подписан договор, и его надо выполнять. Кроме того, проведена серьезнейшая работа. И вот выясняется, что значительная часть исследования проделана напрасно, прочел бы вовремя «Secret Architectural Treasures», и незачем было бы ехать в Нью-Йорк. Он открыл столько заповедных уголков, а выясняется, что все они уже собраны в чужой книге. Один Даунтаун-атлетик-клаб чего стоит, с гольф-площадкой на седьмом этаже. Или Брилл-билдинг. Или демонстрационный салон «Мерседес-Бенц» на Парк-авеню. И не успел Георг поинтересоваться, что же такого особенного — тем более таинственного и заповедного — может быть в салоне «Мерседес-Бенц», как бывший соученик объяснил, что все дело там в гламурном, совершенно ласвегасском интерьере, разработанном таким, в общем-то, далеким от гламурности человеком, как Фрэнк Ллойд Райт. Взять хотя бы круглый красный подиум, на котором, как хищные самодовольные коты, позируют новенькие лимузины. Да, именно так он это и сформулировал: как хищные самодовольные коты. Правда, в «Treasures» наткнулся на точно такую же формулировку, почти слово в слово, и получается, если он использует ее в своей книге, то все подумают, что это плагиат. Не хочется, конечно, рисковать. Но деваться некуда, писать все равно придется. А с каким удовольствием он послал бы заповедные уголки куда подальше. Теперь, после выхода «Treasures», заповедные уголки превратились в мейнстрим. Отозвавшись на ключевое слово, Георг сказал, что в его путеводителе и «Вашингтон-сквер отель», и даже одноименная площадь тоже преподносятся как заповедные уголки. Так можно преподнести все что угодно, с раздражением буркнул сокурсник, хоть Эйфелеву башню, хоть Большой канал в Венеции. Подозвав официанта, он попросил еще чашку кофе. На самом-то деле, все эти вещи ему глубоко безразличны. «Мейнстрим», «не-мейнстрим», «пространство», «не-пространство» — какая, черт побери, разница? Важно совсем другое: выйти на новый уровень, освободиться от методологических и экзистенциальных пут, которые накладывает на нас использование таких категорий, как «мейнстрим-не-мейнстрим», «пространство-не-пространство», «интерьер-экстерьер» или (в последнее время это вошло в моду) «суб-, мега- и эксурбанизация». Но вся архитектурная критика, вольно или невольно, мается на прокрустовом ложе подобных искусственных оппозиций, а потому интересоваться чем бы то ни было совершенно бессмысленно. Георг попытался возразить, что некоторый смысл, как ему кажется, все-таки есть: вот он, Георг, интересуется классикой модернизма и мечтает поглядеть, к примеру, на Рокфеллер-центр, на Вулворт-билдинг и, конечно, на Всемирный торговый центр. А вот с этим все как раз непросто, протянул сокурсник. В каком смысле? — переспросил Георг. Не любишь Рокфеллер-центр? «Непросто с этим все!» — несколько более агрессивно повторил сокурсник. Каждый вправе делать что хочет. Никто не может запретить Георгу глядеть на Рокфеллер-центр. Но глядеть на Всемирный торговый центр он, бывший сокурсник, категорически Георгу не советует. Сам он этого Центра никогда в глаза не видел и в будущем намерен избегать. Он попросту его отвергает! Когда ему случается плыть на пароме к Стейтен-айленд, то, обозревая манхэттенский «скайлайн», он в упор не видит Всемирного торгового центра. Не видит, и все тут. «В упор не вижу! И баста!» — повторил он, в ответ на удивленный взгляд Георга. Он произнес это в полный голос, срываясь на крик, так что даже соседи обернулись. Похоже, у парня не только с работой не все в порядке, сообразил Георг и решил срочно откланяться. Он уже стоял в дверях, когда из другого конца вытянутого зала вдруг донеслось: «Увидимся завтра!» Это означало, что в ближайшие дни от завтраков в отеле придется отказаться. Нельзя же так бездарно тратить драгоценные нью-йоркские дни. Сегодня он пока свободен. В пять нужно явиться к Бергману. А через два дня — премьера «Пирифлегетона», и билет для него уже забронирован. Выйдя из гостиницы, Георг отправился к Рокфеллер-центру — глазеть на черный мрамор, золотые узоры и огромные кованого железа двери. В путеводителе все это называлось «арт деко», но у Георга было такое чувство, словно он оказался внутри гробницы египетского фараона, обставленной с расточительной роскошью. Чтобы поближе познакомиться с жизнью этого здания и хотя бы одним глазком взглянуть на его обитателей, он сел в лифт и наугад нажал кнопку одного из верхних этажей. Однако когда двери открылись, в проеме возник охранник: вам назначено? Георг извинился — назначено ему не было — и поднялся еще этажей на десять, но при попытке выйти из лифта столкнулся со следующим охранником, который повторил вопрос своего предшественника. Нет, ответил Георг, не назначено. Да и кто бы стал ему здесь назначать… Просто хотел побродить… Вслух он этого не сказал — охранник недвусмысленно дал понять, что выходить из лифта лучше не стоит. Георг нажал кнопку последнего этажа (там обычно бывают смотровые площадки), и лифт плавно и бесшумно взмыл ввысь. Уши заложило, Георг подвигал челюстью, пытаясь избавиться от противного ощущения. Смотровой площадки наверху не оказалось. Перед ним тянулся тускло освещенный коридор, устланный мягким ковром. Это поднебесье, находившееся на высоте семидесятого этажа, больше напоминало подземелье. Коридор упирался в широкую дверь, на темном стекле виднелась затейливая гравировка Rainbow Room. Заинтригованный заманчивой надписью, Георг направился к двери. Путь был свободен. Когда примерно две трети коридора остались позади, дверь сама собой распахнулась, и его взору предстал конторский стол, за которым восседали две дамы. Обыкновенные, должно быть, секретарши, они показались Георгу первейшими нью-йоркскими красавицами. Одна женщина была белая, другая — черная, обе в облегающих платьях с глубокими декольте, обе поглощены собой. Белая придирчиво разглядывала свои ногти, черная поправляла прическу. Остановившись на секунду, они обменялись парой слов, хихикнули, а затем снова углубились каждая в свое занятие. Теперь черная стала изучать ногти, а белая — поправлять волосы. Потоптавшись в нерешительности на одном месте, Георг наконец собрался с духом и двинулся к столу. Женщины на его приближение не реагировали. Белая взяла помаду и стала подкрашивать губы, хотя они у нее, как заметил Георг, и так уже были накрашены. Он обратил внимание, что помада слегка размазалась — легкий, чуть заметный след над верхней губой напоминал микроскопическую ссадинку и наводил на мысли о греховнейших излишествах. Тем временем белая женщина уже и сама заметила непорядок. Пока она поправляла макияж и заново наносила помаду, черная женщина закурила. Ногти ее сверкнули, словно покрытые бриллиантовой пылью. Сделав затяжку, она наконец обратила свой взор на Георга, который тем временем подошел уже совсем близко. Белая женщина спрятала помаду и тоже подняла глаза. Не произнося ни слова, Георг лихорадочно соображал, как лучше поздороваться: «Hello!» или: «Hi!» При этом он смотрел на женщин и видел, как при каждом вдохе у обеих вздымаются груди и как прохладно поблескивают, выступая из глубоких декольте, упругие, почти мускулистые округлости. С трудом оторвав глаза от этого удивительного зрелища, он уже открыл было рот, решившись на непринужденное «Hi!», как вдруг услышал неожиданно высокий, почти писклявый голос блондинки. «It’s closed», — сказала она и тут же обратилась к своим косметическим принадлежностям. Черная самозабвенно курила, выпуская изо рта и ноздрей клубы дыма. С белой разговаривать бесполезно, подумал Георг. Лучше ориентироваться на черную. Сейчас она была похожа на дракона — внушающее ужас, но исполненное невероятной прелести огнедышащее существо, что сидит у входа в пещеру, охраняя неведомые сокровища. Пунцовость полости рта черной женщины, поражавшая его всякий раз, когда женщина выпускала дым, усиливала эту ассоциацию. Но когда Георг сказал черной женщине «Hi!», она отвернулась и, бросив взгляд через левое плечо, издала глухое и протяжное: «Топу». Через мгновение из глубины выдвинулся молодец в черном костюме с короткой военной стрижкой. «It’s closed, Sir!» — сказал он и повлек Георга к лифту. Двери автоматически открылись. Георгу хотелось взглянуть напоследок на обеих красавиц, но он не успел: двери сомкнулись, лифт полетел вниз. Оказавшись в наводненном туристами вестибюле, Георг не сразу пришел в себя. Уши опять заложило. От рук, волос и одежды пахло ароматным запахом двух женщин с верхнего этажа. Или, если точнее, двумя ароматами — казалось, он в силах их различить. Что же они охраняют, подумал он, рай или преисподнюю? Как бы то ни было, он не был допущен в их царство: и рай и ад ему заказаны. Удивление сменилось обидой, что его так несправедливо и грубо выдворили из Rainbow Room. Георг почувствовал в себе желание снова подняться наверх, дабы предъявить претензию, но вспомнил Тони и свой неуклюжий английский. Аргументы «против» перевесили. Однако из гордости (и психотерапевтических соображений) он решил не уходить, несолоно хлебавши. Послонялся еще немного, спустился в так называемый «basement» и заметил табличку с надписью «NBC Studio Tours». Пошел по указателям, поднялся по эскалатору, увидел очередь и встал в хвост. Здесь он был желанным гостем, это было видно сразу. Он купил входной билет, девушка в фирменной кепке с надписью «NBC» вручила ему наклейку с логотипом и велела прилепить ее к лацкану пиджака. Затем появился молодой человек, назвавшийся Дэвидом. Черный костюм, белая рубашка, галстук и короткая стрижка делали его похожим на Тони с верхнего этажа. Дэвид сообщил собравшимся, что он экскурсовод и покажет им студию канала NBC. Говорил он быстро, с техасским выговором — или с каким-то другим, показавшимся Георгу похожим на техасский. Первое, что он показал своим экскурсантам, был лифт. На нем они поднялись в съемочные павильоны. При выходе из лифта он проверил, у всех ли наклейки, и объяснил, что на логотипе изображен стилизованный павлиний хвост и что носить его рекомендуется, как минимум, месяц. Потом, если очень хочется, можно и отклеить. Гостей из Юты и Арканзаса это тоже касается. Последнее замечание вызвало взрыв всеобщего веселья, особенно обрадовалась одна чрезмерно яркая блондинка, сообщившая, что ее зовут Беверли и что она из Иллинойса. Точнее, из Эванстона, это недалеко от Чикаго. Дэвид ответил блондинке, что у него самого в Эванстоне живет родной дядя. Тут в разговор вступил старичок в техасской шляпе: выяснилось, что его брат преподает в Северо-западном университете Эванстона. Это сообщение опять-таки вызвало взрыв жизнерадостности, так что к осмотру экскурсанты приступили в самом радужном настроении. Экскурсия несколько разочаровала Георга: студия состояла из узких коридорчиков с низкими потолками и тесных комнат, в которых томились клерки и технический персонал. Экскурсантам было предложено поглядеть на секретарш за пишущими машинками и звукотехников за монтажными столами, и у большинства это предложение вызвало явный интерес. Ведя группу по узким коридорам, Дэвид рассказывал об истории корпорации NBC, о популярных радио-шоу и всевозможных сериалах, названия которых Георгу ничего не говорили. Любимым его сериалом был «Мистер Эд», фильм про говорящую лошадь, но мистер Эд так ни разу и не всплыл в рассказах Дэвида. Когда их привели в павильон, где снимаются ток-шоу, Георг слегка оживился, хотя вид у помещения был довольно-таки жалкий. В зале между стульями валялся мусор, отстающее от пола ковровое покрытие пузырилось, местами не хватало целых кусков, сцена тоже производила далеко не блестящее впечатление. Кресло для гостя было намертво привинчено к полу. Обойдя кресло, Георг увидел, что материала не хватило и обивка наспех прикреплена к спинке. Стол ведущего, издалека выглядевший массивным деревянным сооружением, оказался при ближайшем рассмотрении складным столиком из чего-то похожего на папье-машье, который, казалось, можно поднять одним пальцем. Но Дэвид, будто не замечая окружающего убожества, бойко перечислял имена сидевших за этим столом знаменитостей, отчего экскурсанты пришли в полный восторг. Наверное, это кульминация экскурсии, подумал Георг, скоро пора на выход. Но оказалось, что кульминация — это павильон для съемок новостей, где Дэвид задумал показать группе несколько трюков из области звукотехники. Сперва было продемонстрировано жестяное ведро с коленчатой рукояткой, служащее для имитации полицейской сирены. Затем — две соединенные шарниром деревянные дощечки. Постукивание дощечек друг о друга имитировало пистолетную стрельбу. Дэвид воспроизвел сирену, потом стрельбу, и Георг был единственным, кого этот фокус оставил равнодушным. Места для публики были предусмотрены и здесь, экскурсанты расселись. Дэвид объявил, что сейчас он проведет небольшую викторину, но сперва хочет знать, кто откуда приехал. Теперь, когда Беверли и старик в техасской шляпе о себе уже рассказали, представились и все остальные: ни одного жителя Нью-Йорка в группе не оказалось, почти все приехали издалека, большинство были в Нью-Йорке впервые в жизни. Дошла очередь и до Георга. «I am from Berlin», — сказал Георг. «North or South?» — спросил Дэвид. Шутка застигла Георга врасплох. «South-east», — ответил он. Он имел в виду не северо-восток западного Берлина и не юг Берлина восточного. Он жил на юго-востоке Кройцберга, в районе, именуемом на карте «SO 36». «Southeast thirty six», — уточнил он для пущей ясности. Теперь уже растерялся Дэвид, и ему оставалось только спросить Георга, нравится ли ему Нью-Йорк. Георг затруднился с ответом. Пока что его нью-йоркские впечатления ограничивались общением с таксистом, завтраком с психически надломленным сокурсником, изгнанием из Rainbow Room и лицезрением неопрятного павильона корпорации NBC. А теперь еще эти вопросы Дэвида. «It’s okay», — ответил Георг, чтобы поскорее закруглиться. Но, видимо, от него ожидалось «It’s just great!» или «It’s marvellous, it’s wonderful!»: Беверли, а следом за ней и все остальные, вдруг засвистели и затопали. Георг решил было, что это следующий номер программы, но вскоре сообразил, что его освистывают. Он был в нью-йоркской телестудии, и группа америкашек безжалостно его освистала. Когда-нибудь он расскажет это как анекдот, но сейчас было не до смеха, кровь ударила в голову, он отчетливо увидел себя со стороны. Он стоял красный как рак. Голову апоплексически распирало, казалось, что кровь густеет и останавливается в сосудах. Это, очевидно, спазм мозга, если такое вообще бывает. В этот момент, к счастью, началась викторина: Дэвид наигрывал одну за другой мелодии из сериалов, а группа должна была отгадывать названия. В общей сложности прозвучало около двадцати мелодий, и каждый раз после первых же тактов все хором кричали название. В какой-то момент Георг узнал было музыку из «Флиппера», но промолчал и правильно сделал: оказалось, что это не «Флиппер», а какой-то никому не известный фильм, который смотрят только американцы. Когда же действительно прозвучала мелодия из «Флиппера», Георг ее уже не услышал, припоминая, каковы его дальнейшие планы. Сейчас он отправится в Центральный парк, там перекусит и слегка передохнет. Затем пойдет встречаться с Бергманом. Жаль, что нельзя уйти отсюда прямо сейчас: передвигаться по телестудии без сопровождения экскурсовода запрещается. Пришлось дожидаться, пока экскурсия закончится. Напоследок Дэвид припас для экскурсантов сюрприз и предложил поиграть в диктора — прочесть прогноз погоды. Первым вызвался старичок в техасской шляпе. Дэвид велел ему встать на фоне метеорологической карты и считывать с экрана текст. Разумеется, это был не настоящий прогноз, а незамысловатый юмористический текст, в котором фигурировали «осадки в виде хот-догов» и «снегопады на Багамских островах». Что и говорить, забава для воспитанников детсада, но старичок, надо отдать ему должное, отлично справился с поставленной задачей. Действовал как профессиональный диктор, сохраняя полнейшую бесстрастность и будто не замечая, что все вокруг умирают от хохота. Его наградили бурными овациями, он раскланялся и нахлобучил свою техасскую шляпу, снятую перед началом выступления, с довольным видом человека, которому во всем сопутствует успех и который только что завершил труд всей своей жизни. Вслед за ним и все остальные изобразили на своих лицах довольство, один лишь Георг куксился. От этого ему было неуютно, но он ничего не мог с собой поделать — такова уж его эмсландская натура. Конечно, куда приятнее лучиться счастьем и добродушием, каким лучились в эту минуту старичок, Беверли и все остальные. Отбросить мысль: «Какие же они простаки, эти американцы!» Заявить во всеуслышание, что способность предаваться бесхитростным радостям — признак духовной зрелости и житейской мудрости. Покинув наконец Рокфеллер-центр, Георг почувствовал такую усталость, что даже позволил себе взять такси. У одного из входов в Центральный парк он попросил, чтобы его высадили, и после изучения плана-схемы остановил свой выбор на ресторане, располагавшемся на берегу озера. Путеводитель, который Георг на всякий случай взял с собой, предупреждал туристов, что по Центральному парку прогуливается самая разная публика: банкиры с Уолл-стрит и гувернантки с острова Тринидад, бегуны-марафонцы и колченогие инвалиды, миллионеры и бездомные, равно как художники-дилетанты, несостоявшиеся оперные звезды и профессиональные сказочники. Увидев вокруг нормальных людей, Георг вздохнул с облегчением. Разношерстная толпа из путеводителя была бы ему не по силам. Ресторанчик тоже оказался вполне заурядным; Георг быстро нашел свободное место на террасе и удивился лишь черной венецианской гондоле, которая покачивалась на воде прямо перед ним. Он пил охлажденное, почти ледяное белое вино (на столе стояла целая бутылка), ел приготовленное на гриле мясо и чувствовал, что наконец-то он в Нью-Йорке. Огорчительно было только одно: сидеть одному, без компании. На полуденном солнце вино сильно ударило в голову. Если бы не это, то сейчас бы в самый раз достать блокнотик. Но Георг предпочел наслаждаться мгновением. «Я наслаждаюсь мгновением», — сказал изнутри механический голос. От этого сразу стало неуютно. Он хотел наслаждаться жизнью, а не выслушивать сентенции, произносимые механическим магнитофонным голосом. С каждым выпитым бокалом голос звучал все глуше. Опустошив бутылку и убедившись, что голос смолк, Георг решил выпить еще немного вина и подозвал официанта. «Open wine», — сказал он, в ответ на что официант принес меню десертов. Вина в меню не значилось, пришлось взять еще бутылку прежнего. Оно было легким и прохладным, бутылка запотела, Георг смачивал талой водой лоб и виски, пил, наслаждался мгновением, голоса больше не слышал и, глядя на гондолу, вдруг подумал, что это ладья Харона, на которой переправляются на тот свет души умерших. Как же называется тот водоем, на берегу которого он оказался: Стикс, Лета, Эмс, Тибр или, может быть, Большой канал? Его разбудили звуки детских голосов и передвигаемых за соседним столиком стульев. Очевидно, он задремал: обеденное время закончилось, ресторанчик заполнялся мамашами с детьми. Обещанных тринидадских гувернанток пока не видать. Официант проявил любезность и не стал будить клиента, но положил на столик счет, который мгновенно заставил Георга проснуться. Сумма составляла примерно треть его ежемесячного пособия. Видимо, чиновники из Кройцберга считают, что трех обедов в Центральном парке достаточно, а остаток месяца можно и попоститься. Георг заплатил по счету, как пижон, но официант не обнаружил удивления и бесстрастно принял чаевые, на которые в Эмсфельде можно было бы оплатить поход в ресторан. Георг вышел в парк. Проклятый счет камнем лег на дно желудка. Вот она, мелочная эмсландская натура, Георг почувствовал, что ненавидит себя за тяжесть в желудке, и на душе у него заскребли кошки. Хмель улетучился, он шагал по направлению к «Плазе», чувствуя себя совершенно разбитым. От ходьбы ему стало легче, у одного из киосков он остановился и выпил то, что в Америке называется средним кофе. Пластиковый стакан вмещал как минимум пол-литра, но сейчас это было как раз то, что нужно: кофе снизил содержание алкоголя в крови. К Бергману хотелось прийти с ясной головой. До «Плазы» оставалось недалеко. Парк потихоньку оживал, заполняясь любителями спортивного бега и роликовых коньков. Георг увидел сперва цветную гувернантку, а затем подозрительного субъекта лет сорока: бледный, рыхлый, небритый, он слонялся по аллеям, плаксиво и хищно косясь по сторонам, — вылитый англосаксонский маньяк из Центрального парка. Георг обернулся вслед подозрительному субъекту, и тот, вмиг почувствовав, что за ним следят, тоже обернулся. Глаза их встретились, Георг попятился и со всего размаху наступил кому-то на ногу. Обернувшись, он вздрогнул от ужаса: перед ним стоял огромный чернокожий детина, в майке, с радиоприемником на плече. На его голове красовалась шляпа с серебристой подкладкой, мускулистые предплечья были покрыты татуировкой. Этот типаж был знаком Георгу по фильмам: вожак латиноамериканского гетто, крайне нервозный, обидчивый и злопамятный. Угораздило же наступить такому на пятку. Но чернокожий детина не стал пускать в ход нож или пистолет или же вколачивать обидчика в землю, от боли он лишь издал громкое: «Autsch!» — «Sorry, Sir!» — воскликнул Георг, но великан ничего не ответил и, даже не обернувшись, быстро заковылял прочь, вполголоса бормоча проклятья. Шел он тоже в сторону «Плазы», и некоторое время Георг плелся за ним, держась на расстоянии — на тот случай, если великану что-нибудь вдруг взбредет в голову. Наконец пути их разошлись, и в гостиницу Георгу удалось прийти вовремя. На часах было без трех минут пять. Не задавая лишних вопросов, портье в униформе впустил его в вестибюль. Подойдя к столу дежурного администратора и представившись, Георг вошел в лифт и поднялся наверх; Бергман снимал апартаменты на одном из последних этажей. Через несколько минут он уже стучался в дверь. В некотором отдалении по коридору прохаживались двое в черных костюмах. В чем-то они походили на Тони из Rainbow Room. Они то и дело на него поглядывали, он же мысленно просил, чтобы они подошли и спросили, с кем у него назначено. Но они, к сожалению, ни о чем таком не спрашивали, лишь продолжали поглядывать. Георгу становилось не по себе от того, что дверь так долго не открывают. Затылком он чувствовал пристальные взгляды братьев-близнецов Тони. Он еще раз постучал, но реакции не последовало. Близнецы стояли не шевелясь, неподвижно глядя в его сторону. И только тут Георг заметил кнопку звонка. Он позвонил, дверь открылась — на пороге стоял Бруно. До этого момента у Георга были весьма четкие представления о том, как выглядит гостиничный номер. Но то, что предстало его взору, перевернуло все его представления с ног на голову. Здесь не было ни кровати, ни телевизора, ни ночного столика, ни платяного шкафа. Зато была антикварная мебель — диван и пара кресел, секретер и журнальный столик, — а также несколько громадных фарфоровых ваз, фарфоровая же борзая в натуральную величину и камин, над которым висело огромное, почти под потолок зеркало в золоченой раме. В камине даже лежали поленья, но огонь, по случаю летней жары, не горел. Люстра под потолком и тканые обои с красно-золотыми узорами напоминали дворцовое убранство. Бруно предложил гостю присесть и сказал, что Бергман скоро будет. «Красивая комната», — произнес Георг. Бруно ничего не ответил и кашлянул. Георг замолчал. Он поймал себя на том, что снова чувствует скованность в присутствии Бруно: видимо, это объясняется той небрежностью, с которой Бруно его поприветствовал — так, словно они соседи и видятся каждый божий день. То, что за плечами у Георга долгий перелет (самый долгий за всю его жизнь) и что встретились они в Нью-Йорке, расставшись, между прочим, на Гебридских островах, никак не отразилось на его приветствии. «Кажется, идет!» — внезапно сказал Бруно и посмотрел на дверь рядом с камином — видимо, гостиная сообщалась с другими комнатами. Но вместо Бергмана оттуда вышел незнакомый молодой человек лет тридцати, в голубом блейзере с гербом на нагрудном кармане и полосатом галстуке. Молодой человек был новым секретарем Бергмана. Его звали Стивеном, он был из Лондона. Итак, у Бергмана теперь два секретаря: один Бруно, другой Стивен. Из того, как приветливо общается Бруно с новым коллегой, Георг заключил, что Бруно в этих нововведениях проблемы не видит. Стивен сообщил, что у них с композитором масса дел, с момента своего приезда в Нью-Йорк Бергман не имел ни минуты свободного времени. Встречи с прессой, репетиции, переговоры с организаторами концертов в Торонто и Сан-Франциско, переговоры с издательством о публикации американского перевода мемуаров, приготовления к церемонии вручения награды Американской академии искусств, где Бергману нужно будет сказать благодарственную речь, и прочая и прочая. «Господин Циммер приехал в связи с мемуарами», — пояснил Бруно, в ответ на что Стивен сообщил, что в настоящий момент в шести странах заключены предварительные договоры на перевод мемуаров. Только вот рукопись не готова. Тут раздался звонок, Бруно открыл дверь, и в комнату вошла девушка. Ее звали Мэри, она была жительницей Манхэттена и бывшей ученицей Бергмана. Сейчас, сказал Бруно, она помогает композитору — переписывает набело партитуры. Получалось, что Мэри занимается примерно тем же, чем и Георг, только работает не с мемуарами, а с музыкальными сочинениями. Георга обрадовало, что они коллеги. Мэри была весьма привлекательной девушкой. Привлекательность ее была совсем иного рода, нежели красота тех двух — то ли небесных, то ли инфернальных дам, что сидели на страже у входа в Rainbow Room. Впрочем, сейчас они уже не казались Георгу красавицами. Противные, высокомерные, испорченные, мысленно перечислял он их недостатки, но вспоминая прохладно поблескивавшие мускулистые округлости, признавался себе в том, что при виде этого зрелища у него и сейчас бы ноги подкосились. Мэри была совсем другая. Спортивная, с грустинкой в зеленых глазах и мелкими морщинками вокруг рта. Узкие джинсы, светлая блузка и белокурые, чуть рыжеватые волосы делали ее похожей на хорошенькую обитательницу предместья, но стоило ей открыть рот, как становилось ясно, что эта душечка — прожженная бестия, и что такой искрометной иронии на всей Вашингтон-сквер больше не сыскать. Одним словом, Мэри была совершенством. Зашла она, к сожалению, ненадолго, только чтобы занести Бергману несколько переписанных страниц. «Все еще Пирифлегетон?» — спросил Георг, когда она достала из папки большие листы и положила их на стол. Спросил вопреки здравому смыслу; просто чтобы она знала, что он в курсе; нетрудно догадаться, что за день до премьеры черновик уже не переписывают. Мэри округлила глаза, но проявила галантность и мягко объяснила, что «Пирифлегетон» давно закончен, в настоящий момент Бергман работает над новым сочинением, которое будет называться «Елисейские поля». Это симфоническая композиция и, в некотором роде, продолжение «Пирифлегетона». Музыка не о страданиях — о счастье. О вечном покое Элизиума. О спасении души. Более трудной задачи для композитора не существует. Тут за дверью рядом с камином послышались шаги, и Бруно опять сказал: «Кажется, идет!» Мэри замолчала, Георг тоже, а Стивен и до этого не блистал красноречием. Все ожидали Бергмана, но Бергман не появился. В гостиную вошла миниатюрная азиатка: вежливо поклонившись во все стороны, она тут же покинула апартаменты. «Госпожа Лин», — сказал Бруно так, словно этим все сказано. Госпожа Лин — музыкант? — спросил Георг. Физиотерапевт, ответил Бруно. Лечит Бергмана, владеет самыми разными, восточными и западными методами, и однажды, много лет назад, уже помогла композитору. Бергмана мучили спазмы — но не в плечах или затылочной области, как это нередко бывает, а в пальцах, особенно правой руки. И вот, стоило ему завершить «Пирифлегетон» и приступить к «Елисейским полям», как спазмы вернулись. Елисейские поля пошли Бергману не на пользу, подумал Георг. Вечное спасение вызывает у него спазматические явления. «Спазмы, — продолжал Бруно, — особенно неприятны тем, что Бергман не в состоянии держать в руке карандаш». При этих словах все трое обменялись быстрыми взглядами, и Георгу вдруг показалось, что им известно что-то еще, о чем они молчат. Интересно было бы знать, что? По лицу Стивена скользнула тень улыбки — пожалуй, даже ухмылки. Впрочем, едва появившись, ухмылка тотчас исчезла, ибо за дверью внезапно снова послышался шорох. И не успел Бруно в очередной раз возвестить: «Кажется, идет!», как дверь распахнулась, и Бергман переступил порог гостиной. Композитор изменился. Тогда, на Скарпе, он не казался таким мрачным, как сейчас. В его взгляде и фигуре чувствовалась еще большая неподвижность. Шевелюра явственно отливала серебром, а точеный профиль испанского аристократа стал еще тоньше, словно по нему прошелся тонкий резец скульптора. Сумрачность придавала его облику еще большую значимость. Он выглядел еще внушительнее, чем прежде. «Брамс, — привычно подумал Георг, — Бетховен». Но тут же в голове гулко раздалось: «Бергман» — имя богочеловека, что временами спускается с небес, дабы дарить свое искусство смертным. Вид у Бергмана был отсутствующий, казалось, он занят какими-то поисками и ему не до гостей. «Мэри и Георг уже тут», — сказал Бруно. «Замечательно», — отозвался Бергман. Пожав руку сперва Мэри, затем Георгу, композитор повернулся к Бруно и сообщил, что куда-то запропастился его жилет. «Какой жилет?» — переспросил Бруно. «Тот самый!» — раздраженно ответил Бергман. В глазах Бруно читался вопрос, и Бергман, теряя терпение, воскликнул: «Черный, боже ты мой! С зеленоватой свилью!» Со словами: «Не буду вам мешать» Мэри встала и попрощалась. «Уже уходите?» — бросил на ходу Бергман. Он направлялся в другую комнату, чтобы продолжать поиски жилета. «Мы поможем», — сказал Бруно и дал Стивену и Георгу знак следовать за ним. Соседняя комната: рабочий кабинет и одновременно гардеробная — оказалась просторным, похожим на холл помещением, сообщавшимся со спальней. Увидев испещренные карандашом листы партитуры, разложенные на одном из столов, Георг узнал руку Бергмана. Это были «Елисейские поля». Здесь (по крайней мере, на странице, лежавшей сверху) нотные знаки уже не лепились в комки, ничто не пузырилось, не бурлило, не кипело и не пульсировало. Легко и свободно, как редкие снежинки, ложились знаки на лист партитуры. Рядом лежала и рукопись. Покосившись на верхнюю страницу, Георг понял, что со времен Шотландии к рукописи никто не притрагивался. Сегодня они собирались работать над текстом, но Бергман, казалось, начисто забыл о цели их свидания. Распахнув шкаф, он вываливал на пол свои костюмы, рубашки, брюки и пиджаки. Бруно с каменным лицом наблюдал за происходящим. Видя, что Бруно не выказывает готовности прийти Бергману на помощь, Стивен проявил инициативу и принялся складывать одежду на канапе. Не обнаружив жилета в шкафу, Бергман заявил, что следует проверить пустые чемоданы. Стивен достал из кладовой несколько чемоданов, разложил их на полу, открыл и, после того как Бергман заглянул в каждый, унес обратно. Не найдя жилета, Бергман разразился проклятиями в адрес неба, земли и безалаберной сицилийской прислуги. Стивена эта вспышка гнева так напугала, что он зачем-то пустился в извинения, хотя никоим образом не был повинен в исчезновении жилета. Но Бергмана это не успокоило, он кипятился, чертыхался и в конце концов велел Георгу набрать номер Сан-Вито-Ло-Капо — тамошняя экономка обязана знать, где жилет. Обратиться с этой просьбой к Бруно, который наблюдал за происходящим с явным неодобрением, он, видимо, не решился. Георг не понимал, какой смысл Бергману узнавать, что жилет, предположим, висит в сицилийском шкафу, и попытался было возразить, но реакции не последовало. Тогда он послушно набрал продиктованный номер, сказал подошедшей к телефону экономке: «Un momento» и протянул трубку композитору. Тот строгим голосом приказал женщине немедленно идти искать жилет, положил трубку на телефонный столик и, проклиная все на свете, продолжил поиски. После того как была прочесана ванная комната и проверены все крючки в гардеробной, Бергман велел Георгу открыть бар и принести виски. Желательно ирландского. В баре обнаружилась целая батарея маленьких бутылочек, здесь было канадское, английское, шотландское виски — какое угодно, только не ирландское, не говоря уже о предпочитаемом Бергманом легком и мягком «Tullamore», которое продается в Ирландии на каждом углу. Георгу пришлось налить шотландского, но его Бергман брезгливо отверг и велел Стивену звонить горничным, чтобы принесли ирландского. Из телефонной трубки, которая так и осталась лежать на столике, неслись отчаянные крики сицилийской экономки. Стивен растерялся. Он поднес трубку к уху, беспомощно глянул на Бруно, потом на Георга, потом снова на Бруно, сказал в трубку: «Un momento per favore» и со словами: «Это Сан-Вито» протянул ее Бергману. «Что с жилетом?» — спросил композитор и, услышав, что жилета нигде нет: ни в шкафу, ни в кладовке, с неостывшим гневом и раздражением приказал идти в гладильную и поискать там — не мог ведь жилет провалиться сквозь землю. Понимая, что Бергман, очевидно, потерял всякое представление о времени и пространстве — жилет, даже если найдется, не сможет в мгновение ока перенестись из Сицилии в Нью-Йорк, — никто тем не менее не решался указать композитору на эту явную неувязку, опасаясь стать мишенью его гнева. Все молча уставились на телефон. Георг представил, как экономка в поисках жилета снует, словно серая мышь, по извилистым переходам внутри этой маленькой белой клетки. Тут Бергман вспомнил про виски и принялся ругать ленивых горничных, которые не в состоянии выполнить простейший заказ, так что невольно задаешься вопросом, кому могло прийти в голову поселить его в такой, с позволения сказать, жалкий сарай. Стивен осторожно напомнил Бергману, что заказать виски они не успели, но Бергман уже схватил со столика трубку и прокричал, чтобы в номер 2312 поскорее принесли три ирландских виски. Громкие, слышные даже из самого дальнего угла вопли насмерть перепуганной экономки привели Бергмана в чувство и вернули его на пространственно-временную ось земного бытия. «К жилету мы еще вернемся!» — сказал он и, бросив трубку на столик, призвал всех срочно спуститься в бар. Не дожидаясь ничьего согласия, он развернулся и направился к лифту. Бруно, Стивен и Георг рысцой побежали следом. Лифт уже скользил вниз, плавно и бесшумно, когда Бруно решился напомнить Бергману, что трубка осталась лежать на столике. Они снова поднялись наверх, и Бергман приложил трубку к уху. Оказалось, что фразу «К жилету мы еще вернемся!» экономка поняла буквально и трубку повесить не решилась, опасаясь новой вспышки. Чуть более мягким голосом Бергман пожелал женщине спокойной ночи, повесил трубку и в сопровождении Бруно, Стивена и Георга снова вышел в коридор. Братья-близнецы Тони по-прежнему слонялись по коридору. «Body-guards», — вполголоса объяснил Бруно, отвечая на вопрос Бергмана. Судя по всему, он был осведомлен лучше своего хозяина, который поинтересовался, кто оплачивает охранников: «Плаза» или Линкольн-центр. Бруно пришлось разъяснить недоразумение: близнецы охраняли не Бергмана, а некоего известного американского политика, остановившегося на том же этаже. После этого интерес Бергмана к охранникам мгновенно угас, и даже не полюбопытствовав, как зовут политика, он вскинул руки и зашипел. Георг догадался, что это, видимо, такты из «Елисейских полей», и даже вообразил, что улавливает разницу с «Пирифлегетоном». Бруно со Стивеном тоже навострили уши. Привыкли, должно быть, наблюдать за творческим процессом. Ни в лифте, ни по дороге в бар никто не произнес ни слова, только Бергман размахивал руками, шипя, свистя и пофыркивая. Когда они вошли в бар, тапер энергично ударил по клавишам. Бруно заказал три порции виски, Бергман замолчал и поднес стакан ко рту. Сделав глоток, он обратил взгляд на Бруно и спросил, зачем в баре тапер. Бруно переадресовал вопрос Стивену, а тот переполошился и, не найдясь что ответить, переспросил с запинкой: «Как зачем?» — «Уходим!» — скомандовал Бергман и стремительно пошел прочь. Им оставалось лишь последовать за ним. В лифте Бергман сказал, что единственное место, где можно быть уверенным в качестве таперов, — это «Ритц» в Барселоне; очень жаль, что так редко приходится бывать в этом городе. «Нужно побольше работать с Барселоной», — сказал он Стивену. Привыкший ловить каждое слово маэстро, ассистент и к этому пожеланию отнесся серьезно, изобразив на своем лице готовность немедленно привести в действие все нужные пружины, дабы обеспечить Бергману концерт в Барселоне. Вернувшись в номер, Бергман сказал, что пора садиться за работу: времени в обрез, вечером у него встреча. С директором Чикагского симфонического оркестра, коего он намерен прельстить перспективой исполнения «Елисейских полей». «То-то он удивится», — загадочно прибавил Бергман. Из гостиной они прошли в просторный, похожий на холл кабинет и вместе уселись за письменный стол, чтобы лучше видеть текст. Снова сидели они за одним столом, словно соседи по парте, локоть к локтю, и снова Георг чувствовал, как глубоко трогает его эта дружеская близость. Не успели они обсудить первые исправления, как раздался телефонный звонок. Бергман снял трубку и заговорил по-французски, единственное, что понял Георг — это неоднократно повторенное радостное «Merveilleux! Merveilleux!» Беседа затягивалась, пришлось ждать. Наконец разговор закончился, и Бергман, повесив трубку, сообщил, что в ознаменование его заслуг французское правительство собирается присудить ему звание Chevalier des Arts et des Lettres. Денежной премии награда не предполагает, но зато ему будет оказана честь отужинать вместе с президентом. «Нерлингера они уже наградили, — бросил Бергман и со знакомым демоническим смешком добавил, — но я, так и быть, соглашусь. Из человеколюбия…» Едва они склонились над рукописью, как появился Бруно: через двадцать минут нужно выходить, а Бергману еще необходимо успеть переодеться. «Продолжим завтра», — сказал Бергман. Тоже в районе пяти часов — вечером он приглашен на шоу Дика Раймонда, и Георг, если хочет, может присоединиться. Георг готов был пуститься в пляс, но ограничился сдержанным: «С удовольствием». Он представил, как, вернувшись в Берлин, небрежно бросит в разговоре с рыжеволосой сокурсницей, что вот, дескать, ходил на шоу Дика Раймонда. И не забудет, конечно, упомянуть, что пригласил его один хороший знакомый, которого, в свою очередь, пригласил сам ведущий. Рыжая сокурсница станет белая как мел, это точно. Имени «хорошего знакомого» Георг, конечно, не назовет. Он скажет: это к делу не относится, а она опять, как в прошлый раз, скривится и подумает, что он пижон и хвастун. А он снова отправится в студенческое кафе. Но теперь уже не как побежденный, а как победитель. С гордым видом шагая по Бродвею в направлении гостиницы, Георг вышел на Вашингтон-сквер и остановился поглядеть на толкотню на площади и вокруг фонтана. Был теплый летний вечер, и вся толпа, что, судя по путеводителю, должна была прогуливаться по аллеям Центрального парка, высыпала на площадь: бегуны-марафонцы и колченогие инвалиды, миллионеры и бездомные, художники-дилетанты и тринидадские гувернантки, не-состоявшиеся оперные звезды и профессиональные сказочники — все они прогуливались сейчас по Вашингтон-сквер. На отгороженном участке под названием «Dog Run» встречались собачники: там им разрешалось спускать своих питомцев с поводка. Впрочем, большинство питомцев, казалось, не горели желанием оказаться на свободе. Если собаки отличались невероятной чинностью, то двуногие вели себя довольно разнузданно: Вашингтон-сквер была запружена торговцами наркотиками, уличными музыкантами всех мастей и интернациональной молодежью, отуманенной гашишем и алкогольными парами. Собаки же, вместо того чтобы носиться по посыпанной песком площадке, влезали на скамейки и, усевшись к хозяину под бочок, равнодушно взирали на резвящихся собратьев. Порой возникало ощущение, что резвящихся очень мало, и большинство собак сидит на скамейках. Одни хозяева пытались по-хорошему уговорить собак вести себя как подобает племени четвероногих, другие силой стаскивали лентяев вниз, но на псин это не действовало, и при малейшей возможности они снова взбирались на скамейки, занимая свои наблюдательные посты. Одним словом — истинные обитатели мегаполиса. Как, кстати говоря, и населявшие газоны белки, которые с удовольствием подъедали жареную картошку из Макдональдса и кетчупом тоже не брезговали. Только к арахису были равнодушны. Георг долго следил за одной белкой: даже не притронувшись к валявшимся на земле орешкам, она грациозным движением взяла передними лапками стаканчик из-под кетчупа и тщательно его вылизала.