В пятой палате, где ожидал своего часа дядюшка Хайо, больной на койке у окна причитал, сцепив руки:
— Звездочка моя, пришел мой конец, как бы я хотел съесть напоследок тарелочку острого лечо, хоть на язык попробовать… нет у меня никого близких… это последнее мое желание…
На другой день Дора Доппер принесла ему лечо собственного приготовления, в банке из-под джема.
Больной не взял у нее банку. В ужасе он уставился на женщину.
— Гады… значит, правда… гады вы…
Пришлось позвать Пистерера. Влетев, тот посулил уважаемому больному хорошую оплеуху. Пусть только попробует беспричинно ломать комедию! Он сам съест это лечо, бедный его желудок…
Мужчина неожиданно успокоился. С вожделением посмотрел вслед уплывающему лечо, но Пистерер показал ему фигу и не отдал назад.
— Ну и дуреха вы, — сказал он за дверью Доре, скорее жалеючи, чем с осуждением. А назавтра, когда «любитель лечо» уже отмучился, решительно выдворил всех из палаты, загнал за коридорный поворот. Только дядюшку Хайо не стал трогать с места, знал, что тот покрепче его будет.
Тайком прикатил металлический ящик, запихал туда мертвое тело и так же тайком увез.
— Ну, — сказал он коллеге Доппер, которая несла одеяла слонявшимся по коридору больным, — можете загонять их обратно… а лучше отвлеките еще ненадолго болтовней, пока сестра сменит постель. Теперь сюда надо бы легкого больного. С психологической точки зрения… — насмешливо добавил он.
Дора задумалась. Атмосфера вокруг нее становилась все более гнетущей. Тогда как в ней самой любовь и сострадание росли с каждым днем. Но сегодня дошло уже до того, что похожая на скелет больная из женского отделения, где новости расходились быстрее, не пожелала с ней разговаривать.
— Уходите отсюда, — визгливо закричала она и замахала руками. — Вы приносите несчастье… Дядюшка Пистерер, прогоните ее!
Через месяц Soror Dolorosa, которой дали новое имя — Ангел Смерти, — перестала вообще что бы то ни было понимать. Коллеги относились к ней с уважением, хотя порой и поддразнивали. А больные в ужасе шарахались от нее. Лишь двое-трое из «залетных птиц», из тех, кто не задерживается в больнице надолго, звали ее перекинуться от скуки в картишки (если бы она только умела в них играть).
— Немного хитрости, сударыня, — сердился Пистерер, — можно было догадаться, чем это кончится… Чередовать надо, чередовать. Ведь вы где присядете, фея моя, своим плоским задиком, там уже трава не растет… Они это заметили и, естественно, боятся. Не понимаете? Боятся, бедняги…
— Но ведь я со всей душой… их боль — моя боль… я любое их желание… Чтобы ясно сознавали происходящее… обрели покой, по крайней мере в последние дни… — рыдала Дора Доппер.
Доктор Девай, когда до него дошли слухи о возникших трудностях, дал практический совет. Он пока не хотел сдаваться.
— Коллега… всему виной излишнее рвение. Умерьте свой пыл. Отныне каждый день обходите всех, по три минуты на больного: всем задавайте одинаковые вопросы и отвечайте так же, никаких личных проблем. Автоматически… Попробуем довести до полного автоматизма! — Он покрутил шеей. — Автоматизм всегда действует успокаивающе.
Автоматизм действительно восстановил порядок. Soror Dolorosa бродила по коридору из конца в конец, уже совсем никому не нужная. Ее взгляд уходил все дальше, она все тщательнее утюжила свой халат. Ей прибавили зарплату — теперь она помогала разносить обед.
Пистереру до того было ее жаль, что он пустился на ложь:
— Вы на отдыхе просто расцвели… настоящий розовый бутон…
Тут уж Soror Dolorosa совсем сникла.
— Ах, Пистерер… Милый мой Пистерер. Найти бы хоть одного человека, одного-единственного, которому нужны мои слова, который отправляется в мир иной не под звон шутовских тарелок…
Пистерер готов был прикусить себе язык. Хорош, растяпа! Ведь не только он видит коллегу Доппер насквозь — она его тоже!
— Дядюшка Хайо из пятой палаты, — тихо сказал он. — Он такой человек. Но такой человек в словах не нуждается.
Тем временем в пятую палату положили троих новеньких. На опустевшую кровать у окна — молодого парня с начинающейся на нервной почве язвой; на место выписавшегося после плановой операции — старого-престарого деревенского деда; кроме того, втащили лишнюю койку — для какого-то корчащегося от боли, возмущенно вскрикивающего председателя кооператива. Пока не освободится отдельная палата.
В перерыве между приступами председатель кооператива объяснил всем причины своего негодования.
— Это, смею вас заверить, явная несправедливость, — жаловался он Доре, размахивая руками; пот лил с него градом. — Я не курю, не пью, вся моя жизнь — воплощенная умеренность. Всю свою жизнь, с самых ранних лет, я посвятил служению идее, государству… и всегда, заметьте, в горячих точках экономики, всегда на ответственном посту! И вот вам пожалуйста — уже в третий раз меня привозят сюда на «скорой помощи», не могут толком вылечить. Другие живут себе припеваючи, без забот без хлопот, и ничего им не делается, еще и в девяносто лет висят на шее у общества… а я уже третий раз за год попадаю сюда, у меня весь живот изрезан… Так ответьте мне, товарищ доктор, только со всей откровенностью, что за анархия такая?
Дора посмотрела на лицо старого деда, дергающееся от каждого слова, как от удара хлыстом. И тоже разозлилась.
— Видите ли, — сказала она, — тут действуют другие законы. Болезнь не разбирает степеней и рангов. А здоровье не награда за заслуги, которую вдевают в петлицу. Тут, видите ли, иное правосудие. Примите это к сведению и не тревожьте остальных.
— Это что за тон? — Больной сел на кровати и угрожающе высунул из-под одеяла ногу, словно собирался принять меры. — Не забывайте, что я все-таки Арпад Мештер и здесь тоже могу рассчитывать на особое уважение, до последнего вздоха…
— Ну, если только до последнего вздоха, то многого ли оно стоит? — спросила Дора. Гнев ее улетучился, она даже посочувствовала ему.
— Нахалка! — послал ей в спину Арпад Мештер, когда она отошла от кровати.
— Никакого уважения к женщине, — сказал молодой человек у окна, нервно потирая чахлые волосики на груди. — Вот откуда все наши беды, сударыня! Я к каждой женщине приближаюсь с таким чувством, будто она моя мать… одна мысль оскорбить святыню приводит меня в содрогание…
Дора разгладила ему морщины на лбу.
«Удушить бы твою милую мамочку, несчастный, — подумала она, — прежде чем она тебя замордовала. И так завтра переведут в нервное отделение».
Она любила валить все на матерей — при ее собственном бесплодии это иногда приносило облегчение.
— Тяжко мне, — прошептал дед; скулы его заросли щетиной, это уже были не усы и не борода, так, какая-то растительность, на знающая хозяйской руки поросль. — Ох, тяжко… — Голова его, словно метроном, ритмично раскачивалась из стороны в сторону.
— Скоро полегчает, дедушка, — защебетала Дора. — Скоро выздоровеете, мы еще с вами станцуем…
Сработал предписанный автоматизм, тогда как в душе Дора сгорала от стыда.
— Душенька, — окликнул ее дядюшка Хайо, от которого остались одни глаза, — душенька, — повторил он опять едва слышно, — вы уж не обижайтесь, но в такой момент надо бы думать, что говоришь…
Дверь с шумом распахнулась. Йолика втолкнула ведро, тряпку, палку. Палата наполнилась резким запахом хлорки. Все закашлялись.
— Убираться пора, — сердито выкрикнула Йолика. Движения ее были преувеличенно размашистыми: вода хлюпала, тряпка с шумом шлепалась об пол, палка стучала, звякало днище ведра.
— Нельзя ли потише?..
— Потише?.. Чего захотели! — Йолика подбоченилась и, расставив ноги, застыла перед Дорой. — Может, мне на крыльях летать, вроде Ангела Смерти? Я бы вам ответила, будь у меня настроение, да у меня слово вымолвить мочи нет, подкосило меня это событие, а тут еще иди с утра, убирайся…
Вместо глаз у нее были щелки, лицо распухло от долгих рыданий. Она махала тряпкой, грязные брызги оседали на простынях.
