Это еще имело какой-то смысл. Все остальное так или иначе пропало, пропали драгоценные две недели, пошли псу под хвост.
Вена осталась позади. Близился Хедешхалом. Ночь в итальянском поезде прошла ужасно. Они попали в одно купе с многодетным семейством. Дети беспрерывно просились писать. Петеру и Марте так и не удалось сомкнуть глаз.
Здесь им повезло куда больше. В купе не было никого, кроме деревенской старушки, сидевшей у окна и бдительно охранявшей свои чемоданы.
— Кто на вас посмотрит, подумает — лимон съели, — проворчала Марта, — и давайте больше не «тыкать»… кто его знает…
— Спать хочется, — терпеливо улыбнулся Петер. — Все в порядке. Поверьте. Просто ужасно хочется спать. Все как будто в тумане.
— Ладно, ладно. Злитесь на меня, вот и все дела… Не спорьте. Я у вас козел отпущения.
— Я же еще вчера вам сказал: вы здесь ни при чем… просто так вышло.
— Вышло, еще бы не вышло. Понастроили воздушных замков, сами толком не знали, чего вам надо, а потом разочарованного изображаете…
— Верно, — кивнул Петер. — Но к чему все это?.. Ведь мы уже у самой границы.
— Две недели только и пыталась слово разумное из вас вытянуть… все понять хотела, как вести себя. Неужто нельзя было по-человечески сказать? Так ведь нет, ни в какую… Об заклад бьюсь, вы и теперь не знаете, чего вам не так… кукситесь больше для порядку.
— Да нет же, Марта, милая Марта, вовсе я не зол и не раздражен, — уныло возразил Петер. — Просто устал очень.
— Устали? — рассмеялась женщина. Глаза ее воинственно сверкали. — С чего это вам уставать? Вы же за все время пальцем не шевельнули… Недовольны просто. Вот и все дела. Испортила вам удовольствие, так ведь?
— Хватит. Ну пожалуйста, Марта. Довольно. Несколько часов, и все…
— У меня и в мыслях не было дома с вами встречаться… и телефон мой выбросьте лучше. Никого вы не любите, кроме себя.
— Подумайте о муже, он вас ждет… и дети тоже. Вы же любите своего мужа…
— Черта с два! — Марта без конца открывала и закрывала мусорный ящик. — Кабы любила… это бы еще куда ни шло… Выхода нету! Сидит у меня на шее. Не убивать же.
— Зато сколько вы всего накупили. — Петер продолжал гнуть свое. Глаза у него слипались.
— Ну, я-то знала, зачем еду! — Женщина похлопала его по ляжке. — Мне себя упрекнуть не в чем. Меня первому встречному с толку не сбить… Я, правда, многих красот не видала, чего и говорить… и билет на Капри пропал… Везувия вот не видала, к примеру. Ну и черт с ним со всем… не сидеть же теперь с кислой миной, как некоторые!
— Если б вздремнуть хоть немножечко… — грустно сказал мужчина. — Если б вы позволили…
Марта цинично пожала плечами.
— По мне, хоть… — Она резко отвернулась и достала таможенную квитанцию. Что-то оттуда вычеркнула.
Петер наконец смежил веки.
Главное — не падать духом. Года через три, ну, пускай через пять, он сможет снова получить визу. Можно попробовать еще раз. По-другому.
Правда, ничто не повторяется во времени. Таков закон. Эта возможность утеряна навеки.
Дома надо будет все обдумать, на ясную голову. Где срыв? Как могло случиться, что эти две недели протекли сквозь пальцы без всякого смысла?
Дома… в ванной, отделанной белым кафелем. Горячая вода… хвойный экстракт…
— Спите? — донесся до него голос женщины.
Он сонно захлопал глазами.
— Не сердитесь… я, кажется, малость нагрубила, — продолжала Марта.
Петер вздохнул.
— Не так-то оно легко, из всей этой роскоши снова обратно… Повернуться бы да начать сначала… Верно?
Петер неопределенно мотнул головой.
— Красиво все-таки, что ни говори… помните, колокол ударил, и голуби разом взлетели… Век не забуду. Злишься, дергаешься, а как вспомнишь… Ведь мы там вместе были, в конце-то концов, и воспоминание, значит, общее, правда?
— Ну а как же… — пробормотал Петер.
— А что подкупили кой-чего, так тоже жалеть не надо… Все так делают, и такие, что почище нас с вами… Раскрыли бы пошире глаза да поглядели вокруг себя хоть разочек, — по-матерински ласково сказала Марта.
— Не знаю, сейчас не знаю… смертельно хочется спать… смертельно…
— Ну спите, спите… взрослое дитя! Я буду охранять ваш сон. На вокзале меня встретит Палика, он у меня сильный, прямо на удивление. Если б не они… — Марта махнула рукой. — Ну-ну, баю-бай… Вот ужо дома споем. Только хорошее буду вспоминать…
Петер прикрыл лицо носовым платком.
Дома? Дома надо будет прокрутить все задом наперед, как кинопленку… необходимо найти корень собственной глупости.
Задним числом это несложно. Зверь и тот понимает, что такое ловушка, только надо сперва в нее угодить. Распознать заранее… вот это наука…
Две недели! И всего лишь десять минут перед «Несением креста!» Какая расточительность! Промотать все отмеренное время!
— А как мы экономили, как гроши считали? — говорила Марта, скорее самой себе, чем Петеру. — Мы же не миллионеры какие-нибудь!
Петер задремал. Сквозь сон до него доносилось непрерывное бормотание женщины:
— Вот эти полные чемоданы у вас над головой, они, сударь мой, как-никак ваши… Их никто не отберет.
— На таможне видно будет… — пробормотал Петер. Он проваливался все глубже. Краски мира сливались перед глазами. — А сейчас мне необходимо поспать… спать, спать, до самой границы…
Перевод В. Белоусовой.
УРОК ВЕНГЕРСКОГО
Вчера я проводила урок при открытых окнах. Солнечные лучи проникали в класс до самой кафедры, приятно согревали спину.
А сегодня опять льет дождь. Как зарядил спозаранку, так и лил все утро и пополудни. В школу я потащилась еще более уставшая и отупелая, чем обычно.
Мать на крик кричала всю ночь. Я дала ей три таблетки, а толку чуть. Дети беспокойно ворочались, но так и не проснулись. К крикам и стонам больной они привыкли, как к запугиваниям чужим злым дядькой или старьевщиком.
Пишта приютился в кухне, на ящике для грязного белья, — в зимнем пальто, надетом поверх пижамы. Чашку из-под кофе он не ополоснул, на дне прилип сахар. На плетеных из соломы шлепанцах — дырки от окурков, которые он затаптывал ногой. Нижняя губа брезгливо оттопырена. Понапрасну я окликала его, он не отвечал. Ничего удивительного, так повелось годами. Я крутила газовый кран, регулируя пламя в горелке. Сильнее, слабее — и снова то сильнее, то слабее. Языки пламени вырывались со змеиным шипением.
К четырем утра приступы боли у мамы утихли. Я протерла ей все тело одеколоном. Она попросила апельсинового сока, но пить не стала. Потом поинтересовалась, сдала ли я в чистку ее зеленый костюмчик.
Маме семьдесят пять лет. У нее рак кишечника.
С пяти до семи я спала. В половине восьмого дети ушли в школу. До полудня я занималась уборкой, кое-как сварила обед. В половине первого умылась, подкрасила губы. Повязала голову рваной дождевой косынкой. С трудом втиснулась в переполненный трамвай. Меня прижали к какому-то молодому человеку, я упиралась ему в грудь. Трамвай вез нас, как дрова.
В учительской столовой на обед была котлета с тушеной капустой.
Одна из преподавательниц опаздывала к уроку — у нее новый ухажер. Мы перемывали ей косточки, пока не прозвенел звонок, а потом не спеша потянулись к лестнице. Три минуты до начала протянешь — и то передышка. Мне сказали, что на чулке поползла петля. Я ойкнула, хотя вот уже четвертый день хожу с этой «дорожкой».
Урок у меня был в седьмом «б», то ли грамматика, то ли литература. Хорошо, что ребята знали расписание и даже учебник мне подсунули, чтобы я посмотрела, где мы остановились. При моем появлении класс дружно встал. Дежурный перечислил фамилии отсутствующих. Двое-трое ребятишек пересмеивались, но я не стала их одергивать. Успокоились сами. Секунд двадцать мы молча смотрели друг на друга, я и класс. Потом я вздохнула и сделала знак садиться.
Готовясь начать урок, я встала у среднего ряда и оперлась ладонью о парту. Взгляд мой случайно упал на лицо Кати Ковач — оно было все в синяках. Вызвать бы ее к доске: помнится, у нее плохая отметка и надо исправить. Вместо этого я, скорее из лени, поинтересовалась, где она ухитрилась так разбиться.
