Я не ограничиваюсь одним звонком, зачем проявлять излишнюю строгость к себе и отказывать себе в удовольствии? Я звоню, слушаю, кладу трубку, перезваниваю. И всякий раз обнаруживаю какой-нибудь новый, едва уловимый, нюанс, незаметный для других, но не для такого влюбленного в это занятие, как я… более протяженная легкая пауза, сдержанная нежность, какое-то словцо, эхом отдающееся в сердце чуть дольше, решительность или капризность… Каждый раз что-то да иначе. Послушаем снова 27–65–04. «I’m happy again singing and dancing in the rain… I’m dancing and singing in the rain… это номер 27–65–04. К сожалению, меня нет дома. Если желаете, можете оставить свое сообщение после гудка. Спасибо, чао». Вот, на этот раз ма-а-а-ленькая ложь. Из всей фразы сейчас правдиво прозвучало только «чао». Да-да, я почти физически ощущаю, с каким самодовольством она произносит эту фразу, полулежа на кровати, нога легонько поигрывает покрывалом. Сразу понятно, что ей до лампочки, как она только что прозвучала. Только не надо мне говорить, что запись всегда одна и та же, я и без вас знаю, но это… это как рассматривать фотографию. Она тоже всегда одна и та же, но каждый раз в ней обнаруживается что-то новое… на этот раз ты вдруг замечаешь грусть в изгибе улыбающихся губ, да, улыбающихся, как прежде, ведь фотография та же самая, но ты как впервые смотришь на нее и угадываешь в этой улыбке оттенок печали, отчетливую тень горечи.
Так бывает с любым объектом, запечатленным фотоаппаратом, в нем тоже что-то изменяется в то время, как ты его разглядываешь. Однажды в офисе со мной провел интересный тест психолог, приторно любезный, но благожелательный. Не в пример другому, напыщенному идиоту, с его прозрачными тошнотворными леденцами. Этот психолог показал мне рисунок и попросил не спеша внимательно вглядеться в него. Очень скоро я узрел в рисунке черный кубок на белом фоне, а затем, неожиданно, вместо кубка — два лица, два профиля, которые уставились друг на друга в злобной ухмылке, в объекте что-то проявилось и изменилось, и этот эффект преображения был молниеносен. Психолог мне еще сказал, что именно из-за этого эффекта подобные объекты называются бистабильными.
То же самое происходит, когда смотришь в зимнее небо, еще прозрачное, от света на западе щемит сердце, деревья в контражуре черные-черные, ты смотришь в него, застывшее в своей неподвижности и однообразии, свет его неугасим, ибо рожден самим воздухом — и вдруг, внезапно, в один миг, становится темно. Что-то изменилось в небе, в деревьях, в их ветвях; они все еще на месте, но уже больше не те же самые.
Вот и голос, голос женщины, как это неподвижное, прозрачное небо, ему никогда не низвергнуться на вас, не достичь ваших глубин.
Номер 32–64–29 я набираю трижды каждый день, за исключением воскресенья и праздников. Утром, как только она уходит из дома в половине девятого, в одиннадцать и ближе к вечеру. И всякий раз я чувствую, что тону в глубинах этого голоса, как в реке, погружаясь в ее дно, как в перину, где слова растворяются в шелесте ночной воды и нежной тьме ювенального моря.
На миг, скорее на промельк мига, мне кажется, что я смутно припоминаю очень-очень далекие времена, когда я был рыбой, никогда не видевшей суши, и должны были пройти тысячи тысячелетий, прежде чем на берегах появятся рыбаки, или даже когда я был еще не рыбой, а предтечей рыбы, и плавал в мягчайшей темной морской воде, и слышал голос женщины, которая и была тем самым морем, в котором я плавал, и голос этот был самой водой и был всем. Твердого дна я, погружаясь все глубже и глубже, так никогда и не достигал.
В голосе номера 32–64–29 было много оттенков: искренность, бесстыдство, которое сначала возбуждает и манит, а потом резко отталкивает, а то и заканчивается пощечиной, как, впрочем, нередко случается у женщин. Но внезапно замечаешь, что в нем присутствует и нежность, и великодушие, и милосердие, которое всегда есть в настоящей женщине по отношению к мужчине, ведь для нее он так и остается ребенком. И все это только там, в телефонной трубке. Когда внимаешь этим вокальным месседжам, обращенным ко всем и каждому, всеобщим и всеобъемлющим, выходящим за пределы частных проблем, становится понятно, что такое настоящая женщина — Мария с ребенком у груди. А все, кого мы видим вокруг, — это куклы, кокетливые или плаксивые, расчетливые или безрассудные, при виде которых руки опускаются.
Вот и 72–28–16, как ни позвони — другая. Развязная, кроткая, вспыльчивая, снисходительная. Я знаю ее лучше, чем она себя, потому что она себя не слышит по телефону. Она записала послание, но она не знает, что намешено в ее голосе: грусть, тоска, небрежение, суетность. К тому же у нее вроде мании — неизвестно почему часто менять текст сообщения. По правде говоря, внешние изменения меня мало волнуют, они незначительны по сравнению с тем, что проявляется в словах сообщения неосознанно, импульсивно, скрытно, с этими паузами, которые неожиданно делаются все глубже, как темный провал почвы, как бездна, в которую ты, оступившись, падаешь, вниз-вниз-вниз, на самое дно мрака, в колодец горла, в тьму каверны… с этой дрожью, что вибрирует время от времени в слове, в молчании, и все вокруг замирает, и мир, огромный, неподвижный, зависает в пустоте…
Как бы то ни было, мой долг — уделять частичку внимания и этим банальным изменениям формы. Вчера, например, она говорила: «Меня нет дома, оставьте ваше сообщение, а если речь о чем-то срочном, наберите 35–27–86». Слова впроброс, словно она не скрывает своего нежелания непосредственно общаться. Сегодня утром, наоборот, она была нетороплива, произносила слова почти по слогам, надутыми, как для поцелуя, губами: «Это номер 72–28–16. Перезвоните мне позже или назовите свое имя».
Я выслушал три раза подряд это деспотичное и бесстыдное приглашение. Иногда музыка звучала перед ним, иногда после, а иногда ее не было вообще.
Зачем постоянно менять текст? Для чего все эти усилия: стирать старый, придумывать новый, записывать его, и опять все по кругу? Может, она каждый раз обращается к различным собеседникам, неизвестным ей, но разным, а это требует постоянного изменения тона? Но как она позволяет себе заставлять меня так страдать! А вдруг ей и правда позвонит какой-нибудь маньяк? Наша история длится уже несколько лет, и первый попавшийся не имеет права вторгаться в наши отношения, это несправедливо, я не позволю, чтобы ее у меня увели.
Любой то и дело норовит отнять у меня все… нож мясника отрезает кусок за куском от мясной туши, и матери, стоя в очереди, чтобы купить свою порцию для своего ребенка, дышат запахом крови. Как можно думать о рождественском обеде среди этих висящих оголенных туш? Со мной то же самое, когда я звоню по телефону, мне отвечают все реже и реже, и каждый раз как будто отрезают кусок меня, и он исчезает в вакууме. Да пусть они позволяют приставать к ним на улице, если им нравится, меня эта пошлость совершенно не трогает, но уж не претендуйте на то, чтобы я звонил вам, когда вас нет дома! Я научился мстить им, платя той же монетой. Недостатка в женщинах у меня нет, и, если какая-то меня предает, я моментально звоню другой.
Я даже составил таблицу с подробным расписанием дня их всех. Так, по номеру 48–27–81 можно звонить только во второй половине дня, потому что она начинает работать с 14:00. С номером 25–36–12 дело сложнее, смены у нее чередуются: понедельник, вторник, среда — утро, в остальные дни — вечер, в субботу звонить рискованно, хотя она обычно уходит за покупками. Однажды она оказалась дома, и я моментально бросил трубку.
Поделом мне, нельзя быть таким безоглядно самоуверенным, беда, когда механически становишься рабом своих привычек и не принимаешь в расчет то, что именно в этот момент твое желание позвонить ей может совпасть с ее желанием, чтобы ей позвонили. Любить — значит принимать человека таким, какой он есть, с его желаниями, ничего не воспринимать как должное, деликатно приспосабливаться к настроению того, кого любишь.
А вот 39–15–29 меня просто достала безалаберная девица без фиксированного графика дня, никогда не знаешь, что тебя ждет. Я устал следить за ее графиком и вычеркнул ее из списка. Без нее дел хватает. Если с 27–65–04, 57–24–41, 32–64–29 и 72–28–16 проблем нет, поскольку они живут одни, то в некоторых других случаях я должен еще иметь в виду расписания их мужей или бойфрендов. А с 69–57–23 еще и с распорядком жизни ее матери, глухой старухи, которая каждый раз орет в трубку. И потом, это несправедливо — то, что я все время должен подстраиваться под них, я ведь тоже имею право делать, что хочу, звонить, когда приспичит, разве можно приказывать желанию!
