Конечно, и речи не могло быть о том, что это все когда-нибудь может увидеть свет в напечатанном виде. И больше того: написанные страницы требовали осторожного хранения, даже, может быть, конспирации - с этим шутить не приходится, случается, изымают даже копирку. В другое время Лев не удержался бы и прочел пару-тройку готовых глав близким приятелям, а уж тот кусок, где шли философские рассуждения о природе власти, наверняка пустил бы по кругу. Но сейчас, в его ситуации, это значило бы подвести Катю. То есть он все-таки считался с ее положением, принимал его как должное, да и пользовался, чего уж там, всеми его выгодами, хоть и писал крамолу. Так они и жили в согласии.

После очередного творческого приступа подворачивалась халтура, какой-нибудь перевод с туркменского по подстрочнику (с некоторых пор Льва Яковлевича стали привечать в издательствах), потом наступала пора увлечений - отправлялся в Прибалтику за кактусами, потом вдруг впадал в отчаяние: жизнь не удалась. Ночами в темноте он прижимался к ней, обнимал ее плотно и говорил, говорил ей все, в чем мог признаться только себе, себе и ей. Кто это из великих сказал: мы ревнуем женщину потому, что поверяли ей все сокровенное, и, изменяя, она как бы предает эти тайны. Ей, Кате, были вверены все потаенные мысли, сомнения, слезы, вся беззащитность седеющего мальчика Льва Шустова. Он засыпал, уткнувшись лбом в ее шею, обвив ее руками, словно ища защиты, и она, освободив руку, натягивала сползшее одеяло ему на спину.

Наутро, оставив его в постели, она поднималась, наспех завтракала, гляделась в зеркало. В половине девятого у подъезда стояла машина, начинался ее рабочий день.

6

"Чем отличается троллейбус от трамвая? - рассуждал когда-то Иван Иванович Гусев. - Трамвай идет строго по рельсам, а троллейбус может и отклониться - метр влево, метр вправо. Будь как троллейбус, - напутствовал он Катю, - маневрируй, но поглядывай на провода!"

Екатерина Дмитриевна с легкостью усвоила и этот урок.

Вокруг еще оставались, курсировали, и в немалом числе, люди-трамваи. Но времена менялись. Это был уже тот период в жизни общества, когда на смену защитному френчу и фуражке пришел цивильный костюм-тройка, а к нему галстук и шляпа, а по зиме пыжиковая шапка, у женщин норковая. У женщин же соответственно жакет, белая блузка с кружевами, гладкая юбка, туфли-лодочки, косметика в осторожных пределах, все в меру. Не синий чулок, не Надежда Константиновна, но и не эстрадная дива.

Почему, можете ли вы объяснить, форма одежды, фактор галстука и шляпы или, скажем, наличия или отсутствия бороды и усов приобретает историческое значение в жизни государства? Представьте себе бороду Карла Маркса или бородку Владимира Ильича у вождей эпохи сороковых или тех же шестидесятых-семидесятых годов! В чем тут секрет?

Жакет секретаря райкома был, таким образом, не прихотью личного вкуса, но строгой исторической нормой, которой ты должна соответствовать, как самой должности.

Люди-троллейбусы жили по своим законам, как и их предшественники. Конечно, никакого коммунизма никто из них не исповедовал, никакого Маркса-Энгельса сроду не читал, это были всего лишь названия, ярлыки, псевдонимы чего-то, что было просто властью одних людей над другими. Екатерина Дмитриевна была достаточно умна, чтобы не строить на этот счет никаких иллюзий. Маркса и Энгельса она тоже не читала, хотя Лев утверждал, что старики были прекрасные полемисты, и принес откуда-то "Анти-Дюринг". Вникать было, конечно же, трудновато.

Как и предсказывал Иван Иванович, Катя постепенно перемещалась из кабинета в кабинет, все выше и выше, как поется в песне, - и как раз потому, тут он тоже был прав, что не прилагала к этому никаких особых усилий, жила как все, не выделяясь, не отличаясь, не вступая в зону интриг и, следовательно, риска, то есть не будучи опасной.

И тут, в самый раз, ее приметили наверху.

Это был момент в ее жизни, о котором Екатерина Дмитриевна не распространялась, и даже сам Лев узнал о нем много позднее, - с некоторых пор она перестала рассказывать все, проведя как бы некоторую границу между службой и домом. Итак, однажды Екатерина Дмитриевна оказалась на совещании в Кремле, в составе довольно узком, у важного лица, одного из тех, кто управлял страной. Человек этот, как считалось, был хранителем чистоты партийных рядов, чему соответствовала аскетическая худоба и болезненный блеск глаз. В отличие от своих коллег, в то время уже не чуждых эпикурейства, человек этот не расставался с защитной фуражкой и лишь после долгих уговоров и чуть ли не специальных постановлений (так говорили) сменил ее на мягкую шляпу, принятую в коллективном руководстве. Вот это-то лицо и удостоило своим благосклонным вниманием скромного районного второго секретаря с пучком на затылке. "Задержитесь", - было сказано Екатерине Дмитриевне в конце совещания, и минут сорок после этого, дело неслыханное, они проговорили с глазу на глаз в просторном кабинете. Был подан чай с баранками - знак особого расположения. Вопросы касались положения в районе, роста партийных рядов и тому подобных материй. Екатерина Дмитриевна отвечала конкретно, как ее учили, ощущая между тем внимательный, пронизывающий, откровенный, влажный мужской взгляд хозяина кабинета и время от времени теряясь от этого взгляда. Вот, собственно, и все, что позволило себе важное лицо, ничего более, метр в сторону, в данном случае влево. На прощанье хозяин кабинета - то ли в знак партийного доверия, то ли все же что-то подразумевая, записал на бумажном квадратике номер телефона и со словами: "Звони, если что" - отпустил гостью. Об этих квадратин ках - с целью экономии бумаги - и бисерном почерке важного лица ходили легенды, и вот Екатерина Дмитриевна вышла из кабинета обладательницей драгоценной реликвии.

Минуло полгода, встреча в кремлевском кабинете, казалось, отошла в прошлое, и вдруг об Екатерине Дмитриевне вспомнили и произвели ее в депутаты - с чего бы это? - а вскоре перевели на работу в горком. "Кто-то тебя пасет!" - заметил не без зависти бывший, теперь уже бывший Катин начальник. Екатерина Дмитриевна, как и полагалось, лишь усмехнулась в ответ загадочно. В этом кругу не принято было высказывать радость по случаю назначения или обиду, если тебя обошли. Подобная несдержанность, бывало, дорого обходилась все тем же обиженным: их и вовсе вышвыривали, как карьеристов, партия карьеристов не жаловала...

Теперь Екатерина Дмитриевна занимала уже большой кабинет в горкоме - с приемной и комнатой отдыха, с помощником и секретарем, с двухсменной машиной, то есть не с одним, а двумя шоферами, что было признаком высокого положения и вызывало особую зависть тех, у кого один шофер. Но, видит бог, она никого не подсиживала, не суетилась, и не избыток энергии, не телодвижения, а скорее отсутствие оных возносило ее вверх силой самого потока, волной, на которой она всего лишь старалась держаться.

Дома оставался Лев с его недописанным романом.

7

"Конь о четырех ногах и тот спотыкается" - говаривал Иван Иванович Гусев. И еще на эту тему: "Никогда не знаешь, где и на чем поскользнешься". К чему бы это? Лишь много позднее ей пришлось оценить мудрость такого, странного на первый взгляд, предостережения.

А пока что она с головой ушла в новую работу, во многом непонятную и интересную: теперь ее бросили на идеологию и культуру. Так это и называлось в просторечии: бросили, - а почему именно ее, об этом можно было только гадать. Не иначе, здесь требовался сейчас не столько "Анти-Дюринг", сколько женское обаяние и женская обходительность, так, по крайней мере, объяснял Лев. Или, скажем так, дипломатичность, то есть способность что-то с чем-то примирить, или даже скорее кого-то с кем-то, и выслушать обе стороны, да так, чтобы каждой из них оставить шанс. В герметической, непроницаемой тишине кабинета все звало к умиротворению, было им наполнено, дышало им: неслышные движения, плавные голоса, ласковые мелодии телефонов. Сама хозяйка с красивым лицом и грудью, оттопыривающей строгий в обтяжку жакет, казалась олицетворением покоя, взгляд ее был внимателен и чуть насмешлив, речь не лишена юмора, память на имена-отчества приводила в изумление...